Девять кругов любви

– Моя мать и сестра, – представил Авихай двух женщин, одетых в черное по случаю смерти зятя, – и наши родственницы, студентки, – показал он на двух хорошеньких девушек. – А это, – он еще не знал клариного имени, да и не хотел знать, и назвал ее по-своему, – Симха.

– Дод, дод! – подбежала к нему девочка с мальчиком помладше. – Можно покататься на Звее?

– На Жвере! – поправил ее братец.

– Можно!

Дети вывели огромную мохнатую собаку, стали карабкаться на нее с обеих сторон и тут же ударились в плач, испуганно рассматривая свои красные пальцы.

– Что такое? – Авихай подхватил их и понес к крану. – Ничего, ничего, мы сейчас все поправим.

Осмотрев чистые ладони племянника и племянницы, он понял:

– Да это от собаки! Пошла вон, сучья дочь! – и успокоил детей. – Ну, теперь ваши руки в порядке.

– Ишь какой заботливый дядя! – улыбалась седая женщина, очень похожая на сына. – Пора уже тебе своих завести.

– И заведу! – усмехнулся тот. – Рыженьких хочешь?

– Да, таких же красивых, как твоя Симха.

– Дод, – подсказал мальчик, – надо Жверя тоже помыть. У него, наверное, ранка.

– Звея! – уточнила девочка.

– Ничего ему не будет! Пусть меньше дерется с соседскими дворнягами.

Время было обеденное, мать повела гостью через веранду в широкую комнату, где вскоре появился и Авихай, сбросивший вместе с гаерским костюмом всю свою бесшабашность.

Женщины накрывали на стол, который вскоре стал напоминать цветущую грядку с красной морковью, зелеными и желтыми перцами, синими баклажанами и оранжевой тыквой, конечно, вареными или тушенными в острых специях. Все это полагалось есть в порядке увеличения остроты и горечи и завершилось какой-то алой адской смесью.

– Матбуха! – лукаво сказала мать Симхе. Та беспомощно оглядывалась вокруг, потому что единственное, чем можно было залить пожар в рту… Авихай, однако, покачал головой, как бы говоря, что это у них не водится, и пододвинул ей графин с водой, который она опустошила до половины под общий смех.

Тут внесли на фарфоровом, с хитрыми узорами, блюде нечто грандиозное – жареного барашка, тонущего в рисе, миндале и черносливе.

– Танжин! – объявила старая женщина.

Он-то и предназначался для того, чтобы залечить обожженное горло нежно тающим мясом и пряной сладостью фруктов.

– Мам, – сказал малыш, – можно дать что-нибудь Жверю?

– Звею, – сказала его сестренка.

– Сначала кончайте есть, – сказала их мать.

– Нечего его баловать! – сказал Авихай.

– Верно! – сказала седая женщина.

– Ну и черт с вами! – сказал Зверь…

Потом подали маленькие печенья с шоколадом и орехами, хрустящие на губах медовые шбакие и длинные, из тонкого теста, «сигариот», которые дети важно посасывали, выдыхая воображаемый дым.

Закурил и Авихай, уже всерьез, с удовольствием оглядывая сидящих домочадцев. Здесь, за высоким забором и крепкими стенами он был, несмотря на молодость, главой семейства, строгим, но снисходительным, что принималось остальными как должное. Все это создавало атмосферу спокойствия и доброжелательной общности, редкую в ашкеназийских домах, где каждый существует сам по себе и только говорит одновременно со всеми – так было в кларином детстве, когда ее отец и мать постоянно спорили между собой и с собственными родителями, жившими вместе с ними.

Повзрослев и тоже создав семью, Клара первое время была счастлива. Они не спорили друг с другом. Сенька, занятый фантастическими комбинациями на бирже, по-детски радовался, выигрывая, и чуть ли не плакал, проиграв, и она матерински утешала его, как и появившуюся вскоре Ханалэ. Однако мысль о том, что все держится на ее плечах, недолго удовлетворяла Клару. Нет, он был помешанным любовником и умиленным отцом, но больше всего – ребенком, а не мужем, на чье плечо можно опереться…

И теперь, в доме Авихая, она впервые ощутила себя спокойной и уверенной, подобно сидевшим рядом женщинам, которых ограждала от всех бед сила и власть мужчины…

Удивленно открывая в себе эту волнующую перемену, Клара не замечала, что вокруг нее тоже все изменилось. Она осталась одна. Исчез куда-то Авихай, дети убежали играть во двор, а их мать и обе девушки, убрав посуду, уединились в кухне. Последней ушла старая женщина. Критически осмотрев опустевшую столовую, она одернула занавеси на окнах, поправила искусственные цветы в глиняных вазах и также внимательно оглядела гостью, словно все это вместе с Кларой было частью какой-то таинственной церемонии. Потом сбоку открылась дверь, и там, за порогом полутемной комнаты, стоял он, голый до пояса, как тогда, когда вел за собой взмокшую лошадь, посвистывая фальшиво и нагло, и она снова ощутила исходящий от него острый запах мускуса и, как тогда, безвольно пошла к Авихаю, который с той же усмешкой на красивом, грубо чувственном лице повторил: нет, это сочные яблоки! – и вот они уже в его руках, круглые и спелые, и все остальное тоже, сознание Клары мутится, и только большое зеркало у стены еще связывает ее с реальностью, отражая бледное кларино лицо, разметавшиеся рыжие волосы, матово-белую кожу с розовыми бликами на кончиках грудей и между стиснутыми до боли ног.