Девять кругов любви

Он застыл в испуге, проклиная себя и надеясь, что останется непонятым. И ошибся. Бар Селла страшно побледнел, словно кожа его лишилась темного защитного пигмента, и сам он почувствовал себя беззащитным и слабым. Спокойный, прямой путь, ведущий его по жизни, и бесхитростная вера не подготовили его к тривиальной, пошлой житейской драме – предательству любимой женщины, о чем он узнал недавно от чужих людей, и сейчас – к встрече с ее любовником. Машинально перевел он взгляд к овальной нише, где стоял бронзовый семисвечник поразительной формы, напоминавший неопалимую купину. По преданию, его зажигали в последний раз в Толедо, но для Натана свет этот не угасал никогда, как и смысл древних надписей на стене, хотя сейчас в душе его звучали другие слова – о печали познания и бренности бытия.

Вдруг он сказал полицейскому:

– Вы можете идти. Я сделаю все, что нужно.

Эфиоп колебался, не понимая значения разыгравшейся перед ним сцены. Впрочем, возражать человеку, чье влияние далеко выходило за пределы его ведомства, он не стал и, кивнув, удалился.

– Вы тоже свободны, – проговорил Натан, не в силах повернуть к Андрею голову. – А икона будет передана в музей, где ей не причинят никакого зла.

Поразительно, но Андрей не очень удивился, может быть, оттого, что внезапно увидел его глазами Юдит. И все же процедил, сдерживая биение сердца:

– Мне не нужна ничья милость.

– Понимаю, игра в благородство, из которой каждый хочет выйти побежденным… Но наши ставки не равны: я хочу быть уверен, что мной не руководят личные мотивы, а вы просто боитесь уронить свое достоинство, hевель hавалим, как писал Экклезиаст, суета сует. – Бар Селла добавил пренебрежительно: – В конце концов, что такое еще один компромисс с самим собой для человека неверующего.

Тут же пожалев о своей несдержанности, он посоветовал твердо:

– Идите!

И Андрей пошел. А что ему оставалось делать? На пороге, не оглянувшись, сказал:

– Что ж, – ему не было ясно, почему он произнес следующую фразу, в порыве благодарности или чтобы взять реванш за унижение. – Это настоящий христианский поступок!

Сзади, как бы издалека, донесся к нему тихий голос:

– Лучшее, что есть в христианстве, родилось здесь и среди нас…

Глава четвертая

Первые дни и ночи – заговоренная, закруженная, заполненная Андреем – она не сомневалась, что ими овладел какой-то приступ безумия. Тоскуя по утерянной гордости и чистоте, Юдит вдруг замыкалась в себе, молчала, иногда плакала. Руки ее отталкивали Андрея, но потом вновь притягивали его, и ей было стыдно, что она не стыдится этого.

Родителям, которые мечтали о ее замужестве с Натаном Бар Селлой, Юдит не смела смотреть в глаза. Отчаявшись убедить дочь в чем– либо, они стали вести тайные, настойчивые беседы с Андреем, словно торгуясь, что страшно оскорбляло ее. Она догадывалась, какой от него требуют выкуп, однако как это больно, поняла лишь вчера, оставшись одна в приемной больницы, когда ее внезапно пронзило острое страдание – его боль. Юдит стала стучать в массивную дверь, чтобы ворваться и крикнуть: остановитесь, все это предрассудки, дикость! – но никто не откликнулся оттуда, где лежало его, отданное под нож ради нее и – теперь она знала – любимое тело…

Назавтра Юдит уже не могла сосредоточиться на треволнениях прошедшего дня, потому что их затмило это новое счастливое знание. Что-то изменилось вокруг и в ней самой. Раньше, чувствуя себя преступницей, она чуть свет выскальзывала из постели, но сейчас ее удержала странная убежденность в своем праве остаться и ждать пробуждения Андрея. Если это любовь, то в ней нет ничего некошерного, – улыбнулась Юдит самой себе.

Впервые она открыто и пристально рассматривала Андрея, находя то, что не замечала до сих пор – быструю, как бы электрическую искру в его светлых, с металлическим оттенком волосах, бледную прозрачность век, казалось, освещенных снизу блеском глубоких серых глаз, гладкий, но сильный подбородок, который он старательно выпячивал в соответствии с фамильными стандартами…

Тут раздался звонок. Андрей спросонья стал слепо искать на тумбочке телефонную трубку, поднял и опять опустил. Просыпаться не хотелось, чтобы не думать о вчерашнем. Чувствуя тепло от лежащей рядом Юдит, он сквозь полусомкнутые ресницы уныло разглядывал комнату, широкую и полупустую, которую он по-своему пытался оживить, украсив елкой, как он считал – русской, с запахом новогоднего торжества, и странным рисунком на стене, найденным в старой книжной лавке: яростный вихрь кружил листья, в которых угадывались сплетенные тела людей.

Данте, сказал продавец, Ад.

Снова зазвонил телефон.

– Алло! – кричал знакомый, взбудораженный, как всегда, голос. – Почему не отвечаешь? Я только что из Питера. В гости зовешь?

– Приходи, конечно.

– Ладно, скоро буду. У нас суета, Клара собирается рожать. Ты, конечно, о браке не думаешь из страха умножить еврейское поголовье? Ну, скоро увидимся…

– Сенька, – положил трубку Андрей, и вдруг спросил мрачно. – А что, теперь, после этого… я – еврей?

Юдит погладила его исхудавшие щеки: