Девять

Через некоторое время в комнату вошел Магус.

В этот момент в кармане моей куртки зазвонил сотовый телефон. Не мобильный, а именно сотовый: связь была через космический спутник.

– Привет! Как там у вас дела? – спросил Веня.

– Не очень, – ответил я, чтобы его не разочаровывать.

– Не верю я тебе, – сказал Веня.

– Не верь, не бойся, не проси…

– А также не убий, не украдь, не совершай невозможного… Слишком много запретов для свободного человека. Я хочу видеть тебя сию минуту.

– Но это невозможно!

Смех Фантомаса невозможно было спутать ни с каким другим звуковым колебанием воздуха. Думаю, он подражал самому дьяволу, и, хотя дьявола никто не видел, мало кто сомневался, что смеется князь тьмы именно так, как это делал Фантомас: жуткая смесь карканья с торжествующем воплем подавляла волю к жизни его визави.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.

8

8.6.

Полная луна светит в окно.

Я открыл глаза.

И никак не мог понять: во сне я проснулся или наяву?

Ладно. Разберемся.

Начинаю торопиться. Куда, спрашивается?

Оказывается, я знаю, куда. Знаю, но не спрашиваю себя.

Понятно. Так происходит, когда спишь. Но происходящее вокруг воспринимаешь как будто не во сне. Явее чем наяву.

– Давай скорее! – слышится за окном.

Смутно знакомый голос. Кто это?

– Ну, давай же, вот недотепа! Времени в обрез!

– Да иду! – якобы с раздражением, как старому знакомому, отвечаю я.

– Семеро двоих не ждут – забыл, что ли?

Тот, за окном, настойчив.

– Да кто нас ждет, Гомер?

Слава богу, я быстро разглядел его.

– Бог ты мой, самая приличная компания на свете. Творческие люди. Ты думаешь, одни ведьмы собираются на шабаш? Это все мифы. Опоздаешь – пеняй на себя.

Пока мы пробираемся сугробами, – декабрьский снег скрипит, ноги вязнут в рыхлой пучине – Гомер вводит меня в курс дела. Мою забывчивость мы, не сговариваясь, списали на травму, нанесенную мне Веней. К тому же Гомер еще и пожалел меня. Сам Гомер. Пал жертвой русской диалектики, и теперь вот – «битый небитого везет».

Пока мы выясняли ситуацию, снег сошел, нас окружали предальпийские луга.

Наконец, взору нашему предстала гора Олимп. Стало совсем тепло.

И только полная луна намекала на неизменную систему координат.

На самой вершине, в гроте, похожем на палац, живописно расположилась компания классиков, а именно: Гете, Байрон, Сервантес, Пушкин, некоторых я и не узнал с первого взгляда. Шекспир (чтобы его признали, он строил из себя Гамлета) нервно курил в сторонке и косился, если я правильно разобрал, на раннего, то есть безбородого еще, Льва Толстого, настойчиво упражнявшегося в английском. А это кто особнячком? Ах, это Данте, Данте, как же без него, майн гот. Весь в мыслях о Беатриче. А может, все еще об аде грезит или мысленно стены чистилища украшает фресками. Кто разберет этих гениев.

В реальности легендарные классики производили впечатление не слишком знакомых между собой людей, которые мнутся в ожидании вечеринки. Хмурой заносчивости было меньше, чем можно было ожидать.

Я отчего-то занервничал. Не каждый день, знаете ли…

– Мы вовремя или мне извиниться? – спросил я Гомера.

В этот момент пробили куранты (глухо, где-то во глубине кратера Олимпа – на одном из верхних уровней), и двери в низенькие, задрапированные дешевым бархатом покои широким жестом распахнул персонаж, весьма напоминавший Булгакова. Михаила Афанасьевича – слугой?

Значит, доигрался, мастер. Покой отныне будет только сниться.

Предстояла церемония, смысл которой в переводе с булгаковского возгласа «Прошу, месьё, располагайтесь!» все поняли так: займите места за столом согласно некой неписаной иерархии. Благо еще, стол оказался овальным. И все же независимые гении поглядывали на место во главе стола, туда, где длинный овал плавно переходил в конус, – на точку, с которой начинается яйцо. Ab ovo.

– Гомер! – тихо предложил Шекспир.

– Гомер! – развязно вскинул одну руку Мигель де Сервантес, у которого, по иронии судьбы, также было овальное лицо. – Сделайте честь, амиго!

– Он мне обязан! – подмигнул мне Гомер. – Сюжет, который позднее яйцеголовая профессура будет определять как архетип дороги, попросту говоря, бесконечное странствование, у меня слямзил этот перец, отец хитроумного идальго. Думал, никто не заметит, ан нет! А Чайльд-Гарольд? А Онегин, который зачем-то бранил Гомера? А Фауст? Все бродяги. Странники. Паршивцы. А у Толстого, этот, как его… Наполеон! А?

– Да ладно, Гомер, я вас уважаю, конечно, но ведь и вы со своей дорогой были далеко не первым…

– Ну, если никто не против… – перебил меня Гомер и уселся во главе овального стола.