Deus ex machina. Бог из машины

       Красное зарево углей тлело тусклым пятнышком у изуродованных ног девушки. Он и сам был потрясен увиденным, хотел обдумать небывалый приток эмоций. И вдруг почувствовал взгляд.

       Это был Его взгляд.

       Павел обернулся, но вокруг торжествовала ночь, чернильная тьма, из которой на него смотрел Он. Только мерцающие угольки давали слабый свет, но его хватало лишь для того, чтобы обрисовать контуры жертвенника. Проповедник растерялся: никогда Высшее Существо не приближалось к нему настолько, никогда Оно не смотрело на него. Он закрыл глаза и постарался очистить разум перед возможной встречей, избавиться от мыслей и чувств, неуместных теперь.

       Но ничего не произошло. Он так и остался один, остался невостребованным. Когда сырость сожрала тлеющие угольки, превратив их во влажную черную грязь, Павел, наконец, повернулся и почти на ощупь пошел домой, едва угадывая путь в кромешной тьме, а ощущение присутствия следовало за ним.

       Время еще не пришло.

       Черный пес еще какое-то время лежал на согретых листьях, ковром покрывавших вздувшуюся корнями деревьев лесную почву, и смотрел на опустевшую площадь, принюхивался к едкому запаху паленой человечины.

       Он встал, глубоко вздохнув, а самка колли, жавшаяся к нему своим теплым дрожащим боком, еле слышно заскулила и потянулась. Пес тряхнул головой и, не спеша, побежал в обход площади так, чтобы слабая сука не отставала от него.

       Холодная ночь окончательно овладела городом и опустилась на темные улицы.

                *****

       Осенняя ночь так и не покрыла город тишиной, отступив под натиском неугомонных людей. Она еще не успела оплакать дождями место недавнего жертвоприношения, а на другом конце города другие люди торопились сеять новую смерть.

       Они не наслаждались ее созерцанием, не пытались уловить каждое мгновение, чтобы иметь возможность оценить значимость деяния, вкус чужого страдания и боли. Нет, они убивали легко и беззаботно, не испытывая уважения к смерти. Они использовали ее как инструмент, а потому действовали торопливо и неаккуратно.

        Умереть легко и незаметно – величайшая пошлость, лишающая жертву осмысления великого таинства перехода. В такой смерти люди теряют свое духовное начало, ибо их рассматривают как обычные тела. Никто даже не задумывается о богатейшем внутреннем мире умирающего, никто не обращает внимания на его переживания, умение страдать и бояться, испытывать боль и ужас. Словно это и не убийство Человека, а обычное ремесло – производство сигарет, уборка квартиры, сушка волос или ковыряние в зубах... По тому, как убивает человек, как он относится к этому процессу, можно судить о его отношении к жизни в целом, к человеку, как творению природы, бога и собственной истории.

       В эту ночь люди умирали как животные, а небеса дрожали раскатами возмущенного грома и оплакивали жертвы слезами дождей, которые вымывали кровь с улиц.

       Ворчун был недоволен и сердит.

       Даже совместными с Пацуком усилиями они едва одолели Розового, прочно засевшего в своем логове. Защитникам настоящей крепости удалось сжечь один из бронетранспортеров, а частые атаки превратить в кровавую резню.

       Розовый обосновался в старом, но очень прочном здании военного училища и грамотно организовал оборону с применением всего доступного ему вооружения. Только под утро головорезам Ворчуна удалось ворваться внутрь и столкнуться с защитниками нос к носу, оставив при этом полторы сотни убитых и раненых на подступах. Дальнейшая битва с учетом численного перевеса была недолгой, но очень кровавой: атакующие, озлобленные сопротивлением, не брали пленных, убивая жестоко и цинично. Не уцелел никто, а самого Розового расчленили еще живого, разбросав части его тела вокруг здания.

       Ворчун со своим штабом и Пацуком расположился на верхнем этаже одного из близлежащих домов так, чтобы хорошо просматривалось поле битвы. Но картина, открывшаяся взору, не могла радовать, и почти никто не подходил к установленным на окнах приборам ночного видения, чтобы стать свидетелями очередной атаки.

       Только когда стрельба затихла, лишь изредка размениваясь на одиночные выстрелы, Ворчун отставил чашку горячего кофе и, поежившись, поднялся:

       – Я окончательно тут околел. Если через полчаса они не дадут мне возможности убраться отсюда домой, я сам спущусь и погоню их драться. Семьсот человек не могут разобраться с горсткой уродов.

       – Все,– выкрикнул с порога, вбежавший Рох.– Мы их сделали.

       – Все?

       – Да, ни одного в живых не оставили.

       – А Розовый?

       – Прежде чем я успел попасть на место, ребята его казнили: разрезали на куски и разбросали окрест. Я помню, что ты хотел лично это сделать, но, извини, не успел. Он так наших достал, что сладу с ними нет.

       – Ладно-ладно,– махнул рукой Ворчун.– Я не этим огорчен. Меня раздражает медлительность и недееспособность моей армии, которая берет не умением, а количеством и тупым напором. Сколько мы потеряли? Сотню? Две?

       – Человек сто двадцать, может, сто сорок,– потупился долговязый.– Еще столько же раненых. Но ты же не сравнивай: Розовый был военным.