Детский бог

Это Гирс, он душит меня, рычит какую-то бессмыслицу, впечатывая пальцы в мою шею. Я мучительно хватаю ртом воздух, горло прошито степлером, толкаюсь изо всех сил, лишь бы вывернуться, но больная нога не дает опереться. Вцепляюсь в Гирса и попадаю в его воронку, смыкаюсь с бездонной, безумной яростью, которой хватило бы, чтобы уничтожить меня, переплавить на молекулы.

Мелькает дурацкая мысль: если мне так страшно от этой ненависти снаружи, что же должен испытывать он – тот, кого она пропитала изнутри.

Словно два аиста, мы с Гирсом кружимся в нелепом, идиотическом танце, настоящей капоэйре помраченного рассудка. Обливаясь потом, пытаясь разомкнуть хватку, бью ногой наудачу, метя ему в пах, наталкиваясь на мягкое, слышу сдавленный хрип. Не могу дышать.

* * *

Вика

Она наблюдала, как эти двое вот-вот поубивают друг друга.

Но она была ни при чем. Ни один из них не пытался защищать ее. Каждый отстаивал свое.

Отец, тот, кто всегда был рядом, неусыпно определяя ее жизнь, явно впал в безумие. И причиной была та самая, непонятная, неживая девочка из его сиротского детства. Та самая, которая бурлила в его крови проклятой ночью, двадцать с лишним лет назад.

А Филипп попросту защищал свою нормальность. Всего-навсего отбивался от них и был ей от этого ненавистен.

Она видела, как близко-близко подошли они к самому краю. Больной и здоровый. Привычная жизнь и обаятельная, чужая жизнь.

Изо рта вырывались облачка пара, прозрачные, точно крылья ангела.

Похолодало. Вполне вероятно, к вечеру подморозит, может быть, даже выпадет иней.

Вика попрыгала на месте, разогреваясь. Ее немного знобило, хотелось прилечь, но она не могла оторваться от завораживающего зрелища.

Филипп с трудом держался на ногах, вот он поскользнулся, упал на ограду. Когда она заметила перемену в облике Филиппа, утратившего, наконец, снисходительно-добродетельный вид, по телу разлилось приятное тепло, отрадное чувство удовлетворения. Еще чуть-чуть, и отец перевернет его, ударив по опрокинутому, растерянному лицу, лишившемуся всякой привлекательности. Тогда они с папой снова будут в безопасности, снова обретут свой мир для двоих, как было всегда.

Раз – отец бьет без промаха. Два – голова Филиппа мотнулась в сторону. Три – перед глазами вдруг воплотилась, расправилась вся ее альтернативная непрожитая жизнь. Все, что могло бы быть.

Рука в руке, дурацкие фильмы за ужином, смешливые зацелованные щечки нерожденных детей, их крошечные ладошки, маленькие секретики, запеченные в праздничных пирогах, и много-много музыки, которая свободно льется из-под пальцев, выписывая удивительные, неописуемо прекрасные кренделя.

Тогда она разбежалась, прыжок (низкое ограждение – смешная помеха) – и вот она уже парит как птица, летит вниз, в самую сердцевину реки.

Эпилог

Если бы меня попросили выбрать из всех воспоминаний самое прекрасное, это был бы первый поцелуй с Викой Гирс. Может быть, глупо, может, сентиментально, может, безответственно, но сердце глухо к логике, и совсем не сразу приходит на ум первая удачная операция, свадьба и даже рождение старшей дочки. Сначала всегда – река, до изнеможения слепящее солнце и губы девочки на моих губах, такие нетерпеливые и такие пленительные, что кажется, вот-вот сердце не выдержит и я умру от ошеломительного счастья.

Даже теперь, когда я знаю цену самообману, когда игра в поддавки с прошлым обернулась печальной, трагической партией, я вижу этот миг как драгоценность. С той лишь разницей, что отныне я не хочу туда возвращаться. Пожалуй, я исцелился от болезненной ностальгии слишком дорогой ценой.

В моей памяти осталось ничтожно мало со дня ее смерти. Почти ничего, тусклые обрывки, которые бессмысленно и предъявлять.

Я проходил свидетелем, и было много волокиты, но как только все закончилось, я почти сразу забыл то немногое, что знал об этих минутах еще накануне.

Все ужасы заботливо упакованы и отправлены на антресоли сознания милостивыми нейросетями. Или что там руководит нами.

Года через два на глаза мне попался некролог и печальная заметка о смерти Гирса, который скончался в результате длительной болезни в своем доме во Франции. Во мне тогда пробудились воспоминания, я плохо спал с неделю, но потом все прошло. Я больше не принадлежал им.

Я стал другим, поумнев, сменив кожу, вернувшись домой, разделив сокровенное со своей женой. С тех пор мы никогда не говорили об этом, и все-таки оно теперь навсегда со мной, бьется в моем пульсе, завладев мною и освободив меня.

С некоторых пор я убежден: чем уродливее прошлое и чем старательнее мы пытаемся его забыть, тем полезнее бывает столкнуться с ним для отрезвления. Извлечешь это пагубное колдовское зернышко – глядишь, удастся вырвать с корнем и гнилые побеги.

Но с очаровательным прошлым иначе. Это мир волшебников, и пусть в нем все не то, чем кажется, невозможно избавиться от его заманчивой золотистой магии, в нем застреваешь, балансируешь на стыке бытия, видишь во сне, грезишь им наяву. Это мешает тебе жить, идти во времени линейно, замечать сегодняшний день, не пренебрегать настоящим.