Державин

— В десять пополудни, когда государыня была уже в постели, — невозмутимо, словно самому себе, рассказывал сухой старик, — Перекусихина вводила новобранца в опочивальню благочестивейшей. Он был одет в китайский шлафрок, нес в руках книгу. Камер-фрау оставляла его для чтения в креслах, возле ложа помазанницы. На другой день Перекусихина также выводила из опочивальни посвященного и передавала его Захару Константиновичу Зотову. Тот вел новопоставленного наложника в приготовленные для него чертоги. Здесь Зотов докладывал раболепно фавориту, что всемилостивейшая государыня высочайше соизволили его назначить при своей особе флигель-адъютантом, подносил ему мундир, шляпу с бриллиантовым аграфом и сто тысяч рубей карманных денег. Тут же передняя зала у нового фаворита наполнялась первейшими государственными сановниками, вельможами, царедворцами для принесения ему усерднейшего поздравления с получением высочайшей милости…

— Друг мой! — с видимым неудовольствием оттопырил губу анненский кавалер. — Вы изволите так чернить ее величество государыню, что я хочу спросить, уж не принадлежите ли вы к числу мартынистов и вольтерьянцев?

— Всем ведомо, господа, — отозвался перхотун-генерал, — что известный Вольтер был рожден женщиной от черта…

— Ну уж кто был воистину чертом, так это знаменитый грубиян и драчун Григорий Орлов! — возгласил забияка-бригадир.

Державин, приглашенный к Гарновскому на правах ближнего соседа, в разговоры не вступал, вина не пил. Наблюдал и думал о том, как столичные жители перемывают косточки покойникам.

Сонм теней витал над роскошным столом. Да и каких теней! Екатерины II, Григория Орлова, светлейшего князя Потемкина. И кто судил их теперь? Те самые, кто ранее подобострастно внимал каждому их слову. И обругавший Григория Орлова бригадир, будучи введен в его спальню, когда тот был в фаворе, почтительнейше поцеловал случайно обнажившуюся мясистую часть его тела…

«Где же слава, власть, блеск миновавшего царствования? Где поклонение и былое могущество? Ах, все скоровечно, все проходит и пожирается жерлом вечности! — говорил себе Державин. — Паук уже ткет свою паутину в роскошных комнатах потемкинского дворца в Яссах, и разваливаются ворота в Херсоне с гордой надписью: «Путь в Византию». Приходит в упадок Царское Село, навсегда покинутое своей хозяйкою. И павильоны и беседки, — все зарастает луговым шафраном, безвременным цветом, что прозывается в народе: сын без отца. А Таврический дом?..»

Державин спомнил, что узрел он, зайдя туда недавно. Обломанные колонны, засохшие пальмы, а в огромной зале с колоннадою, украшенной барельефами и живописью, где прежде царствовали утехи, пышность и блеск, где отзывались звуки «Гром победы…»? Что там теперь? Дымящийся лошадиный навоз, хлопанье бичей, а вместо танцоров — лошади бегают на корде. Гатчинцами нового государя зал обращен в манеж. В саду стены и двери беседок и храмов исписаны сквернословными стихами и прозою… И память о сих людях тоже засорили грязью, опачкали непотребным словом…

— …В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое июля 784-го года сей фаворит Ланской умер в Царском Селе от истощения сил, — тряс пудреною головою вельможа, и тонкая улыбка тронула его сухие губы. — Государыня была безутешна. Она плакала несколько дней, а затем повелела поставить Ланскому памятник в саду. Неподалеку от места, где ею поставлены памятники любимым собачкам…

— Хватит балабонить! — мотая свислой губой, поднялся анненский кавалер. — Не хочу более ничего дурного слушать о великой нашей матушке!

— Великой? — скосоротившись, передразнил его худой вельможа. — Как бы не так! Небось государь наш, Павел Петрович, все воздал матушке, положив ее до страшного суда вместе с покойным Петром Федоровичем.

— Что споминать всем известные слабости ее величества! — не унимался Зубов, кидая скоса взгляды на Гарновского. — Вот Потемкин — тот ни одной юбки не пропускал. Петух! Перетопчет всех кур в одном курятнике, да и айда в другой!..

Гарновский был всем обязан Потемкину, служил у него управляющим, заведовал его Таврическим дворцом и нажил огромное состояние. Возводя свое великолепное здание рядом с державинским домом, случайный сей богач с презрением смотрел на скромные перестройки, которые предпринял поэт. Он порешил отгородиться от дома Державина эрмитажем, где предполагалось разбить тенистый сад и устроить фонтан. Когда вырастали стены его дворца, Державин написал:

Почто же, мой второй Сосед,
Столь зданьем пышным, столь отличным,
Мне солнца затеняя свет,
Двором межуешь безграничным
Ты дому моего забор?
Ужель полей, прудов и речек,
Тьмы скупленных тобой местечек
Твой не насытят взор?..

— Кто не знает, Михаил Николаевич, — оборотился к Гарновскому малорослый бригадир, забиячливый пыжик, — кто не знает, как понагрел ты руки в турецкую войну! Деньги переводил в армию несметные, а кому давал отчет?