Деревянный хлеб. Части 1-4

— А то! В отличие от «коренных» жителей, плановой эвакуацией насильно выпихиваемых из города (согласно «предписаниям»), «понаехавшие со справками» — оказались «людьми-невидимками». Формально, нигде не живущими! Для бюрократической машины — неуловимыми… Их нельзя было привлечь ни для рытья окопов, ни для хозработ, ни в ополчение. Зато, они имели законное право оставаться в Ленинграде сколько угодно! Причем не просто так, а «с правом заселения во временно пустующие жилые помещения». Согласно самым гуманным советским законам. Фокус-покус, ага… В смысле — лови момент удачи! Результат? Очень скоро, покидающие Ленинград семьи «эвакуированных», начали у дверей своих же собственных квартир (!) сталкиваться с «новыми жильцами», готовыми немедленно занять едва-едва покинутую прежними хозяевами драгоценную жилплощадь. Нередко, таких принудительно выселяемых, тут же, в присутствии родного управдома (!) — заставляли сдавать дверные ключи. Разве это справедливо?

— Жесть! — признала Ленка.

— Не то слово… Естественно, люди возмутились. Почему мы — должны уезжать, а они — нет?! Надо помнить, что жить в советской городской квартире без «прописки» нельзя. А «прописка» — это в СССР святое. Её нельзя было аннулировать без веского «формального» повода (вроде длительного отсутствия). Даже по суду. Скандал! Но и «коренные» ленинградцы оказались не лыком шиты. Мгновенно разнесся слух, что за игнор «эвакуационного предписания» гражданинам (не военнослужащим и рабочим оборонных предприятий) грозит максимум «административка». То есть, лишь терпимый денежный штраф. И начавшийся процесс «мирного перераспределения освобождаемой жилплощадир» сразу намертво заклинило. Для лучшего понимания тогдашнего накала страстей — маленькая деталь. Ни в советском Ленинграде, ни в современном Петербурге — коренные жители слово «эвакуированные» не употребляют! Ну, разве среди иногородних. В кругу «своих» — они говорят «выковорянные». Что хорошо отражает эмоциональный фон.

— Вот про это я краем уха слышала… — врешь, голубушка, иначе, уже давно, сама бы козырнула заковыристым словечком. Ан, не дано. Данный пласт лексикона — глубоко наш, «питерский»…

— Учитывая огромное число уже выписанных «справок» и «разрешений» (что, вообще-то, пахло лютой уголовщиной) ленинградское начальство попыталось «разрулить вопрос» бюрократически. Не раздувая панику. «С целью пресечения злоупотреблений» из домоуправлений изъяли все домовые книги. Кого-то «прописать» — стало физически невозможно. Вообще, ни за какие деньги! А если по-честному, то все стороны тупо тянули время в надежде, что оно как-нибудь само рассосется. Или беженцы уедут, или горожане смирятся, или война закончится. Дополнительную пикантность ситуации придал тот факт, что в ветхие коммуналки «понаехавшие» особо не рвались, а пытались заселяться в наиболее хорошие и благоустроенные квартиры «старого фонда». Те самые, которые с диким трудом и интригами выхлопотали у Советской власти представители «городской элиты». Маститые ученые, писатели, административные и хозяйственные руководители… Этим — лишение «ленинградской прописки» при возвращении из эвакуации вообще не грозило. Но, отдавать свою квартиру? Даже, «во временное пользование»? Ведь там мебель, обстановка, посуда, книги… Все замерли в ожидании. Ничего так и не рассосалось. Зато, эшелоны с беженцами продолжали прибывать, «справки» продолжали выдавать и обстановка продолжала накаляться…

— Офигеть! — искренне признал Ахинеев, — В самый разгар войны — квартирные страсти.

— К моменту смыкания блокадного кольца люди набились в Ленинград тесно, как сельди в бочку… Довоенная ленинградская норма расселения (самая скромная в Союзе ССР — пять «квадратов» на человека, это очень тесно) к сентябрю оказалась превышенной, как минимум, вдвое. Новоприбывшие, правдами и неправдами — набивались буквально во все щели. С соответствующими побочными эффектами.

— Откуда это известно, если они «люди-невидимки»? — вот подкалывать меня не надо…

— Есть методы! Например, оценка потребления населением хлеба. Если нет голода, это очень «неэластичный» показатель. Короче, если в марте 1941 года — хлебозаводы Ленинграда потребили 42 тысячи тонн муки, а в последних декадах августа и первую неделю сентября того же года — уже 75 тысяч тонн. Очереди за хлебом в городе отсутствовали. Там из последних сил поддерживали «видимость изобилия». Наблюдение означает, что не смотря на отчаянные попытки «выпихнуть» из города как можно больше «лишнего мирняка», численность его реального населения к сентябрю возросла, как минимум, на 2,5 миллиона человек. И далеко превысила пять миллионов. Не думайте, что мне легко это говорить…

— Очень косвенный признак… — они ещё и сомневаются!