Деревянные пятачки

«Взгляни, Василий Петрович, твое ведь дитя», — это мать сказала. А он нехорошо так ответил и пошел. «Ой, накажет тебя, Васька, бог за это», — сказала ему маманя.

— Лихой он был, засмеялся, — и с горечью давней обиды, и с не погасшим сквозь долгие годы восхищением перед тем, кого когда-то любила, сказала Анна Семеновна и вздохнула.

— Годика два было Грише, маманя умерла. И остались мы с ним вдвоем. Он да я. Я да он. У других ребята как ребята, а у меня что ни день, то беда. Уж сколько он переболел, так одно мое сердце знает. И кровавый понос, и ветрянка, и глотошная. И чего-то с ним не было! А врачей в деревне нет. К бабке бегу. Жила такая у нас Аграфена Жукова — все травами лечила. Даст травок. Пою ими, а сама вся в огне от страха. Ночами не сплю. А ему уж и дышать нечем. И губушки пеплом подернуты. Упаду перед иконой: «Господи, спаси! Не допусти, господи!»

Выжил. Бегает. А лето жаркое. Скотина и та под куст прячется. Ребятенки днями на речке пропадают. И вдруг бежит соседский Колюшка: «Тетка Анна, Гришка твой утонул!» Омуток там был. Сразу с берега глыбь. Он и оступился. Кинулась в чем была. А и сама-то плаваю как топор... Нет, уж верно сказано, если на роду не написано утонуть, не утонешь. Ведь достала его. За руку ухватила — будто он сам мне ее протянул. Откачали его. «Смертонька ты моя, — говорю ему, — да разве так можно?» — «А я, говорит, рака ловил...»

Она печально и мягко улыбнулась. Помолчала.

— Всякое с ним было, будто в наказанье мне за его безотцовщину. А он весь капля в каплю в Василия. Грудь высокая, и голову держит как на отлете. И все первым. Лихой, тоже в него. Никто, а он на самую макушку за грачиными яйцами залезает. Так-то глянула однова, и сердце обмерло. Почудилось — сорвался. Закричала, наземь грохнула.

«Ты гляди, как другие», — скажу ему. Где там, такой прыткай. Боялась я за него. Так ведь и то сказать — весь свет в моем окошке. Так вот мы и дожили с ним до войны. Школу уж кончил он. Ладный парень вытянулся. На тракториста захотел учиться. Да только предписание пришло. В армию взяли. Тогда уж ему девятнадцать было. Я в голос. А он рад-радешенек. И дожидаться не стал, чтоб остригли, — сам волосы снял. Была машинка у председателя. К нему сбегал... Не провожала его. Силы не было. Так на полу он и оставил меня...

Я потупился, чтоб не видеть ее слез, мелких, привычно покатившихся по желобам морщин.

— Пришло письмо от него. С Урала. В танковом училище он. Обрадовалась я, думаю: хорошо, все подальше от войны. А больше писем от него и не было. Похоронная пришла. На Курской дуге его убили...

Получила я похоронную, и как пустая сижу. «Пал смертью храбрых...» Да не может того быть, думаю я, да как же это, чтобы моего Гришеньку убили? И закричала я, зову его. И плачу, и уж не знаю, что со мной было. «Хоть бы на тебя взглянуть разочек, милый ты мой...» И все силюсь вспомнить его, каким был, когда при мне жил. И не могу. Ну словно смыло из памяти. Будто никогда и не видала его. И страшно мне стало. Ночь уже, а его все нет в моих глазах... Да как же, думаю, Гришенька ты мой, да как же, думаю, родной ты мой, как же мне повидать-то тебя? Явись ты ну хоть на минуточку, посмотри на меня своими ясными глазыньками, пожалей ты меня, никому не нужную... Кричу я, мечусь, и уж не помню себя. И не сказать, как тяжко мне было... Теперь-то уж поотошло, считай, больше двадцати лет минуло, а тогда — не приведи господь никому такое перенести... И уж не знаю, услыхал ли он меня или уж так сердце у меня опалилось, но только встал он передо мной. Вот так вот, посреди кухоньки, глядит на меня, улыбается... И сколько так времени прошло — не знаю, но только нашла я себя за столом, уголь откуда-то в руке, вожу им по бумаге. А с бумаги на меня смотрит Гришенька. А я плачу... Всю-то бумагу слезами залила... Пришла наутро соседка. Как глянула на портрет, так и вскрикнула: «Как живой, Гриша-то!»

Портрет висит в простенке, прикрытый зеленоватым, как вода, стеклом.

1967

Что с вами?

У меня дом уже был построен, когда появился этот человек. Лет пятидесяти семи. Был он не толст, но вял. И лицо у него было вялое. Обычно люди с такими лицами не способны к сопротивлению. И никакой роли тут не играют ни нос, ни рот, ни уши. И все это чепуха, когда говорят: если губы тонкие, то это признак ехидства, если толстые — добродушия. Лицо было плоское. Вялое было лицо.

Ему захотелось построить свой дом рядом с моим только потому, что я тоже горожанин. В другом бы месте он чувствовал себя одиноко. Поэтому он и решил свой дом построить рядом с моим.

Лучшего соседа, как показала жизнь, не могло и быть. Очень вежливый, очень мягкий, совершенно ненавязчивый человек. Каждый выходной проводил он на своем участке. Закладывал молодой сад. Ну, тот, кто знает, что́ такое молодой сад, поймет, сколько надо вложить труда, чтобы саженцы яблонь, слив, груш хорошо принялись. Особенно у нас, на Севере, когда морозы жмут на сорок, да еще ветры. Клены не выдерживают.