Деревянные пятачки

— Не... Как отец умер, мы все вместе жили, и Галька с Зиной, это мои младшие сестренки, и я, и она. А потом дяденька стал к ней ходить. Не полюбил он чего-то нас, и она отдала и сестренок, и меня в детдом. А я убежал оттуда. И сказал ей, каждый раз буду убегать к ней. В Сочи мы тогда жили. А потом сюда переехали. Он не хотел меня брать с собой, но я упросил маму, чтобы она не отдавала меня, чтобы я с ней всегда был. Плакала она. Говорила — не отдаст. А сама уехала с ним. Я еще спал, когда они уехали. Проснулся — их нет, и вещей нет. Спросил хозяйку, где они. А она и сама не знает.

— Неужели так и бросила?

— Так и бросила.

— Может, чанахи хочешь?

— Не, я много не ем.

— Ну, чаю?

— Ладно.

— И что же ты?

— Ничего... На рынок пошел. Кому поднести чего. Разные попадаются, больные или старые, или такие, кто не хочет сам нести. Мы не воровали.

— Это кто же мы?

— А нас тут пятеро. В подвале живем.

— А другие откуда?

— А тоже кто как... Я пойду, дядя.

— Чего торопишься? Может, еще чего хочешь?

— Не... спасибо, дядя.

— И родных у тебя или знакомых никого?

— Не.

— А в детский дом ты, значит, никак?

— Не.

— Что ж, или там хуже, чем на улице?

— Я пойду, дядя. Спасибо вам.

— Ну, не буду, не буду. Сиди.

Приглядываюсь к нему, и все больше сердечное расположение овладевает мною, — и жалко мне его, и помочь не знаю чем. Хороший такой мальчишка. Волосы светлые, носишко шлепочком — этакая лупетка. Чистый русачок. И глаза живые, с озорнинкой. Глянет на меня, и нет-нет что-то в них веселое прострочит и на губах улыбка дрогнет. Ах ты, думаю, палец тебе в нос, чем же помочь тебе? Денег оставить, а что ему деньги? Да и нет у меня таких, чтобы его обеспечить надолго. Да и глупость это — дать денег. И так не могу, чтобы вот накормить его и уйти. И уже чувствую, что где-то в душе зреет — взять его к себе. Но это еще только так — не решение, а предчувствие: жалко мне его, и я отгоняю мысль, чтоб взять...

— Спасибо, дядя. Пойду я...

— Ну что ж, ладно. Ты вот что, — говорю ему, — ты приезжай завтра в Цхалтубо.

— А зачем?

— В гости. Денег я на автобус дам. Санаторий «Шахтер». Комната сто седьмая. Как приедешь, так сразу заходи. Только не позднее семи, так что-нибудь часов в пять. Ты бывал в Цхалтубо?

— Нет.

— Ну, найдешь. «Шахтер» недалеко от автобусной станции.

На всякий случай дал ему денег в оба конца, — мало ли что, вдруг разминемся, хотя этого не должно было случиться.

— Приедешь?

— Ладно.

На другой день жду его. После обеда в комнате у себя сижу. Пять прошло, а его нет. Шесть стукнуло. Нет его. И ругаю уже себя, — надо бы сразу забрать с собой... Пришли товарищи по комнате, с которыми жил. Поставил им вина на прощанье. Выпили. А его все нет. Вот уже и к семи идет. Пора на автобус. Пошел. Провожают меня. Нет его. Вышел к автобусу. Гляжу, бежит ко мне.

— Где ж ты пропадал?

— А меня не пускали. Я уже давно тут.

— Ну, коли так, поехали. Садись в автобус.

Он юркнул, и там. Едем.

— А куда вы?

— На вокзал. Уезжаю я, — и тут же, не дав ему опомниться, — и тебя с собой забираю. Нечего тебе тут слоняться.

Он зыркнул на меня глазенками, — что-то и радостное в них, и настороженное. И так это неуверенно:

— А где вы живете?

— В Ленинграде. Где же еще!

— А чего я буду делать у вас?

— Чудак человек, — засмеялся я, — да разве я тебя беру к себе, чтобы ты чего делал у нас? Я сам работник. Будешь у нас жить как сын родной. Оденем тебя как подобает быть. В школу пойдешь. Ну, а после школы видно будет, чего делать. Может, на завод ко мне, а то и в институт.

Молчит. Думает. Ну и ладно. Пускай думает.

Приехали к вокзалу. Взял я чемодан да авоську с фруктами. Идем к поезду.

— Давайте помогу.

Дал ему авоську. Тащит, старается. На перроне светло, как днем. Пассажиров немного.

— Ну, так как, — спрашиваю, — едешь или нет? Если едешь, то надо билет покупать. Если нет, то оставайся тут, дуй на рынок. Воровать научишься, водку пить.

— Я с вами хочу... Как сын хочу.

Глянул я на него, а у него глаза темные стали, широкие. А может, у меня потемнело, как он сказал — «сыном хочу». А тут уж и совсем дожало меня: «Возьмите, говорит, папа».

Ах ты, парень ты мой хороший! Папой называть хочет. Соскучился без родителей. Я к кассе скорей. Есть ли билеты-то? А вдруг нет? Есть! Купил, правда не в свой вагон, в свой не было. К нему бегу, — времени-то мало осталось. Стоит он возле чемодана и авоськи, и так это осанисто поглядывает на всех, кто проходит мимо. Сразу видно — отца ждет.

— Получай билет!

Взял он его и так улыбнулся, так поглядел на меня, что я не выдержал, стал сморкаться. Фу ты, думаю, вот ведь какая она, жизнь! Все кажется ладным, пока тебя не касается. Думаешь, как ты живешь, так и все живут, а чуть вглядишься — сколько еще всякого неблагополучия. Ну что бы стоило не приехать в Кутаиси, или хотя бы и приехал, а он куда-либо отлучился, и поди знай, как у него сложилась бы жизнь. А тут, на вот тебе, со мной едет. Теперь уже не пропадет. Как-никак, а по прямой дорожке направлю его. Это уж я сделаю. Да и жена поможет.

— Звать-то тебя как?

— Толя.

— Ну, пошли, Толя, на поезд!