Деревянные пятачки

Это было так давно, в таком для меня совершенно ином времени, что я, ничего теперь уже не утаивая, могу обо всем рассказать.

Тогда я, молодой еще парень, впервые влюбившийся — впрочем, то была первая моя и последняя любовь, — заканчивал тяжелый изыскательский день.

С утра валил снег, плотный, мокрый, хотя был уже январь. Мы надеялись, что он перестанет, но он шел, косо заметал трубу теодолита, и мы были мокрые, а надо было пройти еще два километра, срубая с просеки неохватные лиственницы, проползая через марь — черт ее сунул на наш путь, —и выйти к скале Урга.

Только вечером мы вышли к этой скале, да и то неудачно. Начальник отряда, бездипломный инженер-практик Ломанов, ошибся на полградуса, и трасса. врезалась в косогор, в то время как ей надо бы лечь у подошвы.

— Дьявол с ней, в понедельник перебьем, — с досадой сказал Ломанов, нет, не мне, а инженеру-топографу Деточкину: я был еще вне поля начальнического зрения, в то время я был только техник. — А завтра выходной. Обовшивели.

Деточкин засмеялся от удовольствия. А я сразу вспомнил, что вот уже три недели не было мне ни одной записки. За все три недели ни одной записки мне не принес Вася Киселев, наш курьер — бесстрашный парень, ходивший ночью по непролазам тайги.

— Всеволод Петрович, разрешите сходить в Гилярку, — попросил я, радуясь тому, как я тут же сорвусь, и полечу в Гилярку, а до нее было тридцать километров. У меня и секунды сомнения не было, что меня может не отпустить Ломанов, мой начальник отряда, и я улыбался так, будто уже входил в Гилярку.

— Это зачем же? — спросил Ломанов. Ему было лет сорок. Тогда я подумал, что он стар, поэтому и задал такой недоуменный вопрос, — теперь-то понимаю, что он совсем по другой причине спросил меня, но тогда я так не думал.

Что я мог ему ответить? Ничего, потому что это касалось не только меня.

— Мне надо сходить в Гилярку, — сказал я.

— Ты смотри, — засмеялся Деточкин, — как ему не терпится.

У него не было впереди двух зубов — не успел вставить перед отъездом на изыскания, — и потому посвистывал, когда смеялся. Я хотел дать ему в морду, но сдержался, иначе бы Ломанов ни за что меня не отпустил.

— Завтра же выходной, — сказал я.

— Но послезавтра рабочий день, — сказал Ломанов, — и если туда ты доберешься даже и свеженьким, то вряд ли таким же вернешься обратно.

Деточкин засвистел, потом начал фыркать, так ему стало смешно. Я бы мог дать ему в морду, не такой уж я был наивный, чтобы не понимать, отчего фыркает Деточкин, но тогда Ломанов не отпустил бы меня, и поэтому я сделал вид, что не понял, чего он смеется.

— Я вернусь. Отпустите меня, — попросил я, думая только о том, как скучает там, в Гилярке, Нина.

Никто не знал, как мы любим друг друга. Только мы знали. Двое на всем белом свете.

«Я тебя сразу полюбил, как только увидал».

«И я тоже. Только и думала о тебе. Почему это так? Ведь мы же совсем не знали друг друга».

«Да. Я и сам не понимаю, почему это так, но это так хорошо. Как только я увидел тебя, так сразу же и полюбил».

«И я тоже...»

Это мы говорили спустя восемь месяцев. Целуя друг друга. Никто об этом не знает, как мы целовали друг друга и что говорили тогда.

— Я вернусь. Отпустите меня, — попросил я и униженно улыбнулся.

«Я без тебя умру, — сказала она. — Мне так тяжело».

Это она сказала мне в тот день, когда Ломанов отправил ее в распоряжение начальника партии в Гилярку. До того как мы полюбили друг друга, Ломанов относился к Нине терпимо. Но как только стало известно, что мы любим друг друга, так тут же он решил разлучить нас.

«Это отражается на работе», — сказал он.

«Нет, не будет отражаться. Мы будем еще больше стараться», — сказала Нина и заплакала.

«Не разлучайте нас», — попросил я.

«Нельзя. Это отражается на работе, — сказал Ломанов. — Идите!»

«Я без тебя умру, — сказала она. Мне так тяжело...»

«Не говори так!» — Я держал ее за руки и плакал.

«Я приду к тебе...

«Я приду!»

Кто кому говорил? Оба говорили друг другу, потому что не могли уже один без другого жить.

— Я вернусь. Отпустите меня, — попросил я, как нищий.

Деточкин засмеялся.

— А на что ты будешь способен, когда прошлепаешь тридцать километров? — сказал он.

Слава богу, шел снег. Мокрый, тяжелый, — можно было стоять опустив голову.

— Что же ты молчишь? — спросил Ломанов.

Деточкин сказал:

— Прикидывает, будет ли способен, — и засвистел.

— Я вернусь, — это сказал я.

— Я точно вернусь к началу работы, — сказал я.

— Не опоздаю. Отпустите, — сказал я.

— Как ему не терпится. Или ей не терпится? — сказал Деточкин и толкнул меня в грудь.

Я бы мог дать ему в морду, но сдержался. Иначе бы Ломанов не отпустил меня, и еще составил бы рапорт.

— Ну, если уж так не терпится, иди! — сказал Ломанов. — И заодно передай записку Грекову. — Он тут же написал записку, сунул ее в конверт и послюнил кромку.