Деревянные пятачки

Позади была пустая избенка с грубым столом, чурбаками, топчаном и берестяным коробом.

Я вернулся, снова открыл его и взял в руки женское платье. Оно было прямое, как мешок, с нашитыми на грудь квадратами из разноцветных кусочков дешевых тканей — праздничное платье эвенкийки тех лет. Под ним лежали еще два платья, и черная сатиновая косоворотка, и рядом с нею... белый галстук... Галстук! Шелковый белый галстук! Черт те что!

До сих пор не понимаю, почему я убрался оттуда подобру-поздорову. По всем правилам нынешнего детектива я должен был бы получить по затылку оглушающий удар.

С тех пор прошло более тридцати лет, но та избушка на курьих ножках так и стоит в моей памяти. Наверно, теперь ее и нет, как нет и ее хозяев, о которых я ничего не знаю. Но разве это хоть на малую долю уменьшает тот интерес, который она у меня вызвала? И разве хоть на какое-то короткое время я не почувствовал себя в ином мире, и таинственном и, может, даже опасном? И что было бы, если бы я тот выходной провел в отряде, играя в преферанс с друзьями-путейцами, — может, проиграл бы, может, выиграл денежную мелочь, но тут-то был наверняка выигрыш, и еще какой! И только потому, что я решил ради познания идти по компасу на север в течение трех часов, что и сделал. И избушка мне была как вознаграждение за пытливость.

Я собирался еще раз туда прийти — узнать, что же за люди там живут, да и есть ли они, но сразу не собрался, а потом что-то помешало, а потом отряд переехал на другой участок, и так я и не узнал, кто там живет, почему там белый галстук, чей он, почему рядом с платьями эвенкийки? Не узнал, потому что не пришел. И теперь уже, конечно, никогда не узнаю.

Так вот и в лесу я не побывал в то лето, что-то помешало, отвлекло, а всего-то он от меня находился в трех километрах. Дикий, глухой лес. Конечно, с непривычки робковато, где-то треснет — и вздрагиваешь, кто-то ухнет — и оглядываешься, и побаиваешься, как бы не заблудиться, как бы не выйти на топтыгина. Но зато как закаляется сердце и как крепнут нервы — и каким незначительным становится то, что порой в обыденной жизни кажется таким важным. И начинаешь многое понимать совсем по-иному. Город обязывает к определенному образу жизни, требует больших расходов. А тут? В чем одет, то и ладно. И чем проще, тем лучше. И решаю для себя, как только придет пора, сразу же поеду в ту деревню на берегу Чудского озера и в первый же день отправлюсь в лес, буду долго бродить среди деревьев, трогая их рукой, оглядывая высокие вершины, вдыхать в себя смолистые и лиственные запахи — нагощусь досыта, так, чтобы зимой не тосковать и не сожалеть об упущенном.

Это только неискушенному кажется, что лес везде одинаков. Он разный. И не только потому, что в одном больше сосен, а в другом берез, или осин, или елей. Нет, каждый лес сам по себе, и нет ни одного похожего на другой, как нет похожих озер, морей и океанов. Каждый — своя страна...

Чудское озеро — это море. По крайней мере глаза не хватает, чтобы увидеть другой берег, он всегда теряется в сизой дымке, и поэтому вода кажется бескрайней, такой же, как в море.

Наш дом стоял шагах в ста от воды, отделенный песчаным бугром, на котором росла жесткая трава с большими надутыми колосьями, похожими на зеленую саранчу. За бугром расстилалось плоское пустое побережье, по которому ходили вороны и чибисы. По этому ровному побережью с выплеснутыми на его край водорослями можно было идти долго, не уставая и не встречая человека. Идти между дюнами и водой.

У Чудского озера рельеф дна как у моря. У берега мелководье. И надо долго брести по воде, прежде чем тебе будет по пояс. Еще издали видно, как несутся, взблескивая на ветру и солнце, крутые волны, как с глухим шумом они подбегают к берегу, подскакивая, сталкиваются с отраженной волной и, затихая, подползают, гаснут у песчаных намывов. Эти намывы нечто вроде рифов, за которыми вдоль всего берега тянется полоса тихой воды, куда уже не достигают волны. И вода в этой полосе теплая, прогретая, в которую если уж залезешь, то не хочется выбираться.

В сильную волну, когда ветер жмет к берегу, когда никакие усилия не помогут вести лодку бортом к волне — захлестнет, опрокинет ее, — нет благодатнее этой тихой береговой полосы. Рядом, в каких-то десяти метрах, беснуется волнобой, а тут лодка плавно скользит на полуметровой глубине, и видно, как, встревоженный веслом, выскакивает из своего убежища окуневый малёк, как порскает веретенообразный щуренок и как, не подпуская к себе, медлительно, как бы лениво, подымается с песчаного намыва баклан, и летит, и садится на отмель позади лодки, чтобы она не мешала ему дремотно пережидать непогоду.