Стройным и гордым трувером шел Анатолий Фиолетов по скучной дороге жизни. Шел и пел. Творил свою молодую, певучую сказку… И улыбался проникновенно и заботливо:
Да, он жалел груши, чьи «щеки в узорах румянца»!..
А его не пожалели – выстрел, и холодный, бледный труп…
Жизнь. – Одесса, 1918. – № 28, декабрь.
Памяти Анатолия Фиолетова
Так вот он, странный паладин,
С душой, измученной нездешним.
Памяти Фиолетова
Если смерть его была нелепа, то похороны были мучительны. Нельзя вспомнить без какого-то колючего ужаса, как худенькое тело валялось на полу грязного морга, как грубо хватали могильщики его тонкие руки, которые он любил заламывать на коленях, при чтении излюбленного Кузмина.
Боясь, по-видимому, мести бандитов, родные и друзья скрыли день погребения, и проводить погибшего собралась небольшая кучка близких людей. Тело без савана сложили в некрашеный ящик и гробовщики быстро понесли его на кладбище, так быстро, что нельзя было за ними успеть. Засыпали еще быстрее.
Ушел в землю агент уголовного розыска, но вместе с ним случайно захватили томно-нежного поэта, писавшего изысканно-простые стихи. И невольно вспоминаю другие похороны, которыми навсегда опозорил себя Старый Свет.
Похороны парижского бродяги Стефана Мельме, чье имя раньше было так упоительно-нежно: Оскар Уайльд. Такой же серый день, некрашеный гроб, и могильщики, спешащие отделаться от бесплатного клиента.
В обоих похоронах какой-то мучительный символ, будто выхваченный из Эдгара По или Пушкинского пира.
Его еще нельзя осмыслить и оттого так тягостно и больно.
Цыганская кровь
«Настоящий бродяга – всегда в душе поэт» – пошутил Джек Лондон. И если бы он еще обернул эту фразу, то острие какого-то странного соответствия снова потревожило бы наш успокоенный эстетизм и заставило бы вздрогнуть невольно перед захватанным именем жреца Аполлона.
Вспоминаются имена тех, которых, как Синдбада-морехода, увлекла какая-то смутная тоска вперед.
Франсуа Вийон, чистокровный висельник и бретер, оставил нам золотое наследие своей цыганской крови в десятках прелестных стихотворений. Артюр Рембо, любивший золото, как стих и бросивший нам стих, полновесный, как золото, погиб в далекой Африке. Верлен, замешанный в делах революций, пел о Каспере Гаузере, который сам его бросил и ушел неведомо для нас откуда и куда. Детлеф фон Лилиенкрон и Оскар Уайльд, одевший темную личину Стефана Мельме, Александр Блок, схвативший кровавое знамя коммунара – все они были отравлены смутной жаждой «постичь рай в ночи беззвездной» и шли в ночь, где глухо притаилась вражеская засада – и все гибли до боли нелепо.
Чем острей и напряженней была поэзия, тем грубей и проще был конец.
У всех одесситов на памяти гибель поэта Вольского, которого утомил «шлейф четырех фамилий».
А теперь новая жертва своей же цыганской крови – Анатолий Фиолетов. И если не громкое имя и если не сверкающий талант, то все-таки новое подтверждение какого-то опасного соответствия и близости двух слов: поэт – бродяга!
Универсальная библиотека. – Одесса, 1918. – № 3. – С. 17–18.
Хроника
<…> Книгоиздательство «Омфалос» готовится к выпуску ряда новых сборников стихов Максимилиана Волошина, Наталии Крандиевской, Р.-М. Рильке (в переводе А. Биска), поэму Тургенева «Помещики» и посмертные стихи Анатолия Фиолетова.
Эхо. – Одесса, 1919. – № 2, апр. – С. 15.