Деревянные фаготы

Одесские новости. – 1918. – № 10875, 26 (13) дек. – С. 3.

Вечер поэтов

Южная мысль. – Одесса, 1918. – № 2360, 26 (13) дек. – С. 3.

Стани [Станислав Радзинский][2]

Венок поэтов (Вечер памяти Ан. Фиолетова)

Итак мы не увидим его больше, молчаливого, с японским разрезом глаз, с странной и чуточку прыгающей речью.

Стихи Фиолетова были стихами большого ребенка, заблудившегося в большом городе, доброго мальчика, чья усмешка ласкова, чьи глаза печальны; глаза мальчика, жалеющего груши, которым очень холодно, и лошадок, которым очень тяжело.

Но в душе у этого мальчика звучали струны, которых не было слышно у других. И эта исключительность, эта самобытность Фиолетова бросалась в глаза.

Оно было приятно и благородно, слово Леонида, которое произнес Гроссман о Фиолетове. О, если бы его слышал Фиолетов! Если бы он мог узнать, что его стихи «о лошадях простого звания», у которых «так много самообладания», привели в восторг маленькую девочку, которой прочел эти стихи взрослый дядя. Как бы он был счастлив этим успехом у пятилетней девочки, – поэт, который хотел походить на десятилетнего мальчика.

Но он не обрадуется. Впрочем не будем его жалеть. Прав был докладчик, говоря, что к могиле молодого поэта так применимы забытые стихи забытого Кюхельбекера:

«Блажен кто пал, как юноша Ахилл».

Может быть, Фиолетов и счастлив. И это к лучшему. Может быть, он может сказать нам: «Не нужно меня жалеть. Нужно мне завидовать. Грешно жалеть тех, кто ушли чистыми. Ваш мир меня никогда особенно не привлекал и всегда казался мне серым и холодным. Я и не жил в этом мире. Я предпочитал находиться в маленьком китайском царстве теней, улыбок, доброго дяди Андерсена, нежных лошадок, добрых художников. Может быть, для того, чтобы остаться таким же чистым, нежным и далеким от вас, люди, я предпочел сделать так, чтобы рано уйти от этой жизни. Я ушел молодым, но зато ушел от жизни поэтом и праведником. А вы – книжники и фарисеи»…

Но вернемся к вечеру.

После доклада Л. Гроссмана слово сказал Г. О. Гершенкройн. И друзья поэта стали возлагать свои венки.

Каждый принес тот венок, который мог. Были венки из орхидей и были венки из незабудок; пышные и скромные. Нужно ли еще говорить, что эти венки были из ритмических строк, не расплетенных рифмою.

Пришло целых семнадцать поэтов. Как много поэтов! – с трепетом подумаете вы. – И как хорошо! – добавлю я, и буду, несомненно, прав. Когда многие трудятся над стихами, это значит, что стихи любят, что над ними работают. А, ведь, после таланта – любовь и труд – любимые дети творчества.

Среди тех, что выступали, были такие, которые уже добились известного признания, как Вера Инбер, А. Биск, А. Горностаев. Об их творчестве по поводу случайного выступления на вечере говорить, конечно, не приходится.

После этого малого списка «больших» следует большой список «меньших». Здесь и нежный Олеша, и мечтательный ф. – Дитрихштейн, и так чувствующий природу В. Катаев, и задумчивый Став-ропуло, перед чьим взором проносится мрачные и необузданные видения; и простой, лирический и трогательный Л. Астахов.

Две поэтессы: Эрна Ледницкая; ее стихотворение, где кофе, трубка, сигара, папироса; мечтающих трое, царица кафе – одна, – все это в стихах, право же, напоминает прозу Петра Альтенберга: а подобное сходство, конечно, похвально.

У Елены Кранцфельд – странное сочетание, которое заставляет задуматься: рядом со строками порой незавершенными – другие, вполне законченные по отделке, шлифованные, отточенные. В одном стихотворении – недочеты ритма и рядом с этим баллада, совершенная баллада с соблюдением всех классических традиций с такой посылкой, с таким «envoi», которое так редко удается нашим поэтам, и которое в стихотворении молодой поэтессы нельзя не процитировать:

«Envoi: Влюбленные всех времен.
Как тусклы ваши вереницы
Пред тем, кто страстью опален
Ночей египетской царицы».

Особо поставлю Эд. Багрицкого и Ал. Соколовского. Это настоящие поэты. Стихи первого как удар топора: он резок, подчеркнут, пламенен и груб, этот поэт кровавых зорь и первобытных степей Востока. Соколовский же культивирует размеры Запада и достиг в них значительных успехов. Иные из его стихотворений о старой Франции времен христианнейшего короля и лилий бурбонских напоминают старинные гравюры и положительно прекрасны.

Вот и о всех, кто, по моему, заслуживает быть отмеченными. Знаю: меня могут упрекнуть в снисходительности и идеализации. Что же делать? Я люблю стихи и я рад, когда люди стремятся сделать их лучше. Я рад тому, что в Одессе есть поэты, что несмотря ни на что не умирает искусство и живет любовь к красоте. К тому же меня успокаивает сознание, что, прочтя написанное об его друзьях, ласковый, благожелательный Фиолетов остался бы, по всей вероятности, мною доволен.

Одесский листок. – 1918. – № 284, 27 (14) дек. – С. 4.

Просперо