Деревянная грамота

Он поклонился в пояс.

Узнать про купца Родионова на торгу было куда проще, чем про самозванца Рудакова. Стеньке и его лавки указали в торговых рядах, и склады в Гостином дворе. Родионов, видать, привез из Касимова не только жернова, но также юфть и сапожные заготовки, которые там тоже недорого можно было взять. Потому и отправился Стенька, как было велено, в сапожный ряд, и отыскал сидельца, и поклонился, и сказал «Бог в помощь!», и даже приценился к бабьим чеботкам.

– Добрый товар! – похвалил. – Мне так тот Перфилий и сказал – коли хочешь женку обуть, ступай к нам, в родионовские лавки, там недорого и без обману.

– А что за Перфилий?

– Да Рудаков, приказчиком у вас служит!

– Ах, этот? Тьфу! – Сиделец и впрямь плюнул.

– А что такое?

– Уж думали – не избавимся! Господь нас от него спас – сам сбежал! Ты, молодец, с ним не дружись – на руку нечист, – предупредил сиделец.

– Ахти мне! – воскликнул Стенька. – А по виду и не скажешь!

– Ты-то как с ним сошелся?

– Кум у меня, Ивашка Шепоткин, так они вместе из Касимова ехали, – не вдаваясь в мелкие подробности, объяснил Стенька. – Я-то ведь его, Рудакова, и ищу. Ты уж прости – про чеботки я так спрашивал…

– На что он тебе? Денег, что ли, у кума взял, да не вернул?

– Сдается, что так. Кум-то ногу повредил, дома сидит, – Стенька искусно вплетал в правдивые слова необходимую ложь. – А тот Рудаков парня у него поселил, Нечая, и кормовых денег дать обещал, а сам носу не кажет! И парня девать некуда – на улицу среди зимы не выкинешь, а на Москве у него никого нет, Рудаков его из-под Касимова вывез!

– Рудаков парня из-под Касимова вывез?! – изумился сиделец. – Да на кой ему? Сам голодной смертью помирал, когда к нам просился! Не то что в Касимов – в Енисейск ехать был готов!

– Так вот я и спрашиваю – как нам с тем парнем быть? Мы с кумом думали – может, ему сам Родионов велел того парня куда-либо пристроить? Я, ты видишь, в Земском приказе служу, так прежде, чем шум подымать, решил по-доброму разведать…

– Тут, молодец, какое-то надувательство, – подумав, сказал сиделец. – Твой Рудаков у меня прежде, чем сгинуть, полуполтину выманил! Коли я тебе его сыскать помогу – ты мне должишко взыскать поможешь, понял?

– А как же!

– Тогда ступай и завтра приходи. Может, кто из наших что-то знает.

С тем Стенька и убрался.

По дороге в приказ он старательно размышлял – на что человеку, берущему полуполтины в долг без отдачи, связываться с беглым парнем, более того – сманивать его в бега? И ведь чем прельстил, сучий сын! Банями с дородными девками и деревянной грамотой! Что Нечаю в той грамоте-то?! Он и буквы-то, поди, ни единой не знает!

В приказе Стеньку встретили яростно:

– Где тебя, дурака, носит? Женка твоя приходила! Беги скорее! Недалеко ушла!

Хлопнув себя по лбу, Стенька понесся через торг, высматривая статную Наталью…

* * *

– Куда поволок? – негромко спросил Озорной. – На что тебе?

– В прошлые разы ведь брали, – напомнил Данила, держа обеими руками кругло скроенную из грубого сукна и проолифленную, чтобы не промокала, епанчу. Накинутая поверх тулупа, она заменяла конному дом родной.

– В прошлые разы мы караулили. А теперь – не то… Тулуп надень, подсаадачник свой прицепи, еще пистоль за пояс сунь…

Собирались на дело.

Данила был нетерпелив – первым оседлал Голована и вывел на двор.

В Кремле было тихо. Раз в час перекликались на башнях сторожевые стрельцы, а больше и шуметь-то некому. Разве что петухи в птичнике заорут поочередно. Если кто по ночам на конюшне в очередь дневальничает, тот уже от скуки тех петухов по голосам распознает.

По зимнему времени вся Москва спать укладывалась рано, и кремлевский Верх всем служил примером. Пусты делались улицы и открытые места перед храмами, непривычно велика становилась Ивановская площадь, обычно забитая пестрым людом. Если кто имел в Кремле двор или хоть хиленький домишко, уже давно, отужинав и помолившись, сны смотрел. А дворы-то были у бояр, а в домишках иных, рядом притулившихся, и нищие жили, им это удобно – проснувшись, сразу на промысел свой бежать. Давно уж собирались тех нищих выселить, да как-то все не получалось.

Тишина была удивительна и прекрасна. Данила невольно задрал голову. Вызвездило, и каждая звездочка виднелась отчетливо, словно аксамитовый полог, за которым – неземной свет, изнутри острым шильцем проткнули. И хорошо было стоять, любуясь небом, и мысли в голове складывались какие-то уж больно чистые и разумные: есть же там, в вышине, Господь, и видит он, как четверо конюхов снаряжаются, и, если попросить, благословит их брать деревянную грамоту…

Молитва сама пришла на уста.

Последние слова были поспешны – Богдаш и Семейка уже выводили крепеньких, гривастых бахматов, последним появился Тимофей со своим каурым Лихим.

– Ну, Господи благослови! – сказал он, крестясь на высь небесную.

И это было правильно – без посредства образов соединить себя с Господом знамением креста, ощущая душой, что так Он, пожалуй, ближе, чем в храме, где стоишь заутреню…