Демидов кедр

В ответ, словно в насмешку, неожиданный взрыв хлюпающего храпа.

Длинная пауза. Потом слышно, как тетя Оля звонко хлопает по бедрам ладонями.

— От зараза! От дал господь дитятко, — гневно говорит она сама себе. — Но обожди, счас я за тебя возьмусь.

Резко хлопает калитка. Тетя Оля удаляется к дому. Но ненадолго. Совсем через малое время вновь слышатся ее шаги. Теперь уже торопливые, твердые. Жалобно скрипит лесенка, со звоном распахивается фанерная дверка. Откуда столь прыти берется в дородном и рыхлом на вид тети Олином теле? И вот она уже у нас на стайке, в шапке-ушанке, в мокрых чирках, как с рыбалки приехала, и… с большим ковшиком колодезной воды.

— Миша-а-ан-ка, — с ехидненькой ухмылочкой наклоняется она над топчаном, — я тебе, Мишанка, водички студеной принесла.

— А! — неожиданно трезвым, здравым голосом откликается Мишанка и пулей слетает с нар. — Водички, водички, водички, — скороговоркой тараторит он и таращит глаза, прыгая на одной ноге и целясь второй в штанину. — С уловом тебя, маманя, и с добрым утром. А это чо? — замечает он ковшик. — Водичка?

Тетя Оля вмиг как-то вся подламывается.

— От зараза! — выдыхает она и, плюхнувшись на край постели, прямо заходится в смехе. — От зараза! — захлебывается она, трясясь всем телом. — Вот артист из погорелого театра! Ну надо же так, а… Минька! Ну неужели это все всурьез, а не приставленье, а?

Тетя Оля смеется долго, до слез, потом, успокоившись уже, просто с интересом, с душевностью спрашивает:

— Минька, ну скажи по-честному: ну неужели это все всурьез, а не приставленье, а?

Удивительное у тети Оли лицо. Угловатое, скуластое, с жесткими мужскими чертами. И кожа на нем, обожженная солнцем и огрубевшая под студеными ветрами, до того смугла, что кажется просмоленной. К тому же выбивающиеся из-под шапки седые волосы матово-белы, как перезревший цвет пырея, и удваивают, усугубляют грубость черт. И все-таки от лица тети Оли исходит какая-то внутренняя, глубинная привлекательность. Особенно когда тетя Оля улыбается или смеется и поблескивает своими синими, по-девичьи острыми маленькими глазками.

— Ну неужели это все не приставленье, а? — в третий раз спрашивает она уже просто так, для себя.

— Вот еще, приставленье, — бурчит Мишанка, хмурясь. В отличии от матери этот малый всегда серьезен и не особенно разговорчив. — Како тако приставленье, если я только проснулся?

— И не слыхал, как я кричала?

— Вот еще!

— Рефлексец! — радостно говорит тетя Оля, уставя на меня поблескивающие синие глаза.

— Что за рефлексец, тетя Оля? Какой еще такой рефлексец?

— Да самый обыкновенный. Какой вы с Мишанкой в школе проходили, — ликует тетя Оля. — Хо! Все точка в точку попадат… Этот парнишшонка сызмальства меня сном своим донимал. В батеньку родимого храпун. Разозлил он меня как-то. Толкала, толкала — не берет. Схвати я ковшик воды да плюхни ему под одеяло. Ха-ха-ха! Веришь ли, в секунду был на ногах. С того случая вот уже двенадцатый год — бей, матерись, лаской улещай — глухо. А как намекнешь про водичку да булькнешь над ухом — моментом взлетает. Ить надо же так, а! — Тетя Оля в восхищении блестит глазами. — Двенадцатый год рефлексец держится, а?

Я откровенно хохочу: ну и тетя Оля, ну и выдумщица! Мишанка тоже улыбается. Длиннорукий и длиннолицый, некрасивый и медлительный, как журавль, он садится на ящик, берет с полочки обломок зеркала, гребешок и начинает неторопливо, с усердием расчесывать свои длинные, проволочно-жесткие рыжие вихры. Тетя Оля смотрит сперва на меня, потом на него и ни с того ни с сего, вроде мимоходом, замечает:

— А вы, поди, ребята, ночами-то сюда девок водите?

— Вот еще выдумала! — испуганно выпучивает большие, по-телячьи белесоватые глаза Мишанка. — Что городишь-то?

Тетя Оля не выдерживает и прыскает, сильно ширнув меня локтем под ребро. Как-то соседская болтушка Фенька Игонина рассказала тете Оле, что Мишанка еще ни разу даже не подходил ни к одной девчонке, что он боится их как черт ладана, за что и получил негласную кличку Монах. И вот теперь при случае тетя Оля подтрунивает над ним, чего он никак не может заметить.

— Чо городишь-то? — снова повторяет Мишанка.

— Батя! — говорит тетя Оля, хлопая себя по коленке. — Вылитый батя Онуфрий Ферапонтыч.

— Как улов-то? — спрашивает Мишанка.

— А-а-а… Сиредний улов.

— Чо скоро так седни?

— Хотела с поплавной сетью поплавать, да за карч задела, оборвала…

Тетя Оля блаженно вытягивает ноги в мокрых чирках, замолкает. Но лишь на миг.

— А утро седни было-о-о, — по-молодому бойко говорит она. — Изюм! Солнышко как шелк. А Ке-еть… Язви вас, и все-то вы проспали, засони окаянные! Вылазь давай из конуры, пошли на волю…

Тетя Оля легко встает с нар, направляется к дверце, молча спускается по лесенке в густую картофельную ботву.

* * *

Сидим на бревнышках возле прясла, потрошим рыбу. Рыбы этой — два березовых кузова, ведра по три каждый. Обычный тети Олин улов. В будни она управляется с ним одна, и довольно быстро, но сегодня воскресенье, у Мишанки выходной, я — в отпуске, поэтому орудуем втроем.