Демидов кедр

Но тут, как назло, на крыльце дома забренчала гитара, засверлил уши дребезжащий с похмелья бас:

Очи черны-и,
Очи страстны-и,
Очи жгучи-и
И р-р-рас-п-р-р-рск-р-р-расны-и!

И пошло! Та-та-та… Сразу. Мужские, женские, детские голоса наперебой, будто целый табор появился на улице.

— Эй, крутобедрая! Куда идешь, куда торопишься, милая? Остановись, давай погадаю, красивого-раскрасивого парня приворожу-присушу. Такого красивого-раскрасивого — буйную свою головушку на веки вечные потеряешь…

— Ха-ха-ха!

— Хо-хо-хо…

Черт возьми, кому пришла в голову блажь поселить в наш дом этих цыган?! Ни днем, ни ночью, ни поздним вечером, ни ранним утром от них покоя нет… Семей двадцать недавно прибыло в Тогул. И сразу к директору лесозавода: «Принимай, начальник! Опостылела кочевая жизнь, на одном месте жить желаем, работать честно и ударно желаем». Приняли с радостью. На заводе всегда с кадрами туго, к тому же сам факт какой! И правда, многие сразу показали, что могут работать и честно, и ударно, никакого упрека нет. А вот наши… Больше барахольничают, пьют да поют, чем что-то доброе делают.

Позавчера жена самого здорового мордастого цыгана Спартака Кукушкина Рада Счастливая ездила в район на базар. Уехала ни с чем, а вернулась с двумя верблюжьими одеялами и нейлоновой кофтой. «Уметь жить надо, — хвалилась бабам, — уметь обеспечивать семью». А вчера к вечеру в «семье» не было уже ни одеял, ни кофты. Зато Спартак отнес в сельповский киоск два мешка пустых бутылок. Если это и называется умением жить, тогда понятно, почему у Радиных ребятишек на семерых одни штаны и полторы пары ботинок.

А шум и гам на крыльце того сильней. Только как-то уже необычно, с другими интонациями, и вроде в этот неспевшийся хор включился еще один голос. Участкового милиционера Федькина. Точно, его. Только о чем они, ничего не разберешь, сплошной гул. Хотя — стоп! Будто скрип коростеля, над этим гулом взлетают слова Спартака:

— Я честный человек! Слово будущего коммуниста!

Потом мгновенное затишье. Отрывочные фразы: «Одеяла… Нет одеял». Снова гул. Вопли. И топот множества ног в сторону поссовета.

Ну сегодня у Федькина будет денек. Хватит разбору до самого вечера. Только вряд ли к чему это приведет. Федькин не умеет так красиво и убедительно говорить, как Спартак. И кончится все тем, что Спартак с супругой и детками спокойнехонько вернется домой. А Федькин часа четыре кряду после этого будет сидеть в конторке, курить горький, как полынь, самосад, плевать в угол сквозь зубы и материться потихоньку.

После этого шума тишина кажется музыкой. Лежу, смотрю на солнечного зайчика, который уже давно спрыгнул с нар и теперь поблескивает на шершавой нестроганой доске пола. Нежусь. Хорошо в утренней тишине.

И вдруг — как бичом вдоль хребта. Да так, что прямо до костей, до мозгов всего скособочило.

— Ку-ка-реку-у-у-у!

Бог ты мой! Как я мог забыть еще об одном горлопане. Еще об одном недобром существе, не дающем людям покоя. О петухе бабки Шутеговой. До того поганый петух — спасу нет. Без палки мимо не проходи. Обязательно кинется и обязательно норовит долбануть в лицо. А уж голосок! Это он опять угнездился на свой кол, что торчит в плетне выше других у самой стайки, и будет орать без передыху, пока не охрипнет.

— Ку-ка-ре-ку-у-у-у!

Хорошо Мишанке. Вот уж кому позавидуешь! Посапывает себе, уткнувшись в мое плечо. Тому сейчас хоть из двадцатидюймовой пушки пали над ухом — без пользы. А мне каково! Вчера петух проорал двадцать один раз. Очко. Если сегодня все пойдет такими же темпами…

Но, к великому удивлению, петух, как-то испуганно кокнув и вроде захлебнувшись, захлопал крыльями, слетел с кола в картофельную ботву и умолк.

Странно. Что это с ним? Не иначе увидел тетю Олю — Мишанкину мать. Почему-то из всего нашего большущего дома петух боится только тетю Олю. Как огня. При одном ее виде им овладевает панический страх, он даже голос теряет и тут же спасается бегством.

Но тете Оле вроде бы еще не время вернуться с рыбалки. Хотя при чем тут время? Раз Шутежихин петух подавился на полуслове, значит, тетя Оля где-то рядом. И скоро придет будить Мишанку.

Я улыбаюсь и стряхиваю с себя последние остатки сна и сонной лени. Сразу становится свежо и весело, вроде добрым майским ветерком обдуло.

Проходит всего несколько минут. И вот тихонечко так, чуть слышно, шуршит волглая картофельная ботва, осторожно чавкают промокшие чирки, и снизу доносится бархатный тети Олин голосок:

— Миша-а-ан-ка…

Начинается. Традиционная утренняя побудка.

— Миша-а-ан-ка…

Мишанка сквозь сон всхлюпывает мокрыми губами, даже не шелохнувшись. Я тоже лежу не двигаясь. Мог бы толкнуть его локтем под бок, но по опыту знаю: это все равно что ловить щуку в озере голыми руками. Да и вообще мое вмешательство тут ни к чему, так сказать, не входит в программу.

— Миша-а-ан-ка…

Результат тот же.

Голос тети Оли утрачивает свою бархатную мягкость.

— Ми-ш-ша…

Тишина.

— Михаи-ил.

Мертвая тишина.

— Минька, паразит! — уже звенит металлом. — Исхлешшу!