Демидов кедр

А часам к двенадцати ночи ветхая изба старика содрогалась от песен. Табачный дым висел коромыслом, и в этом удушливом сизом мареве свечи и лампа часто-часто мигали, будто им разъедало чадом желтые огоньки-глаза.

Гости галдели, смеялись. То и дело тощий мужик задирал лицо к потолку и начинал выводить хрипловатым баском:

Сы-кы-тилась кы-леч-ка-а-а
Сы-пы-равай ру-кы-ы-ы…

— Ты меня уважаешь? — кричали. — Уважаешь? Да я… Эх! Ни хрена тебе не понять!

— Сыграл бы что-нибудь нам, хозяин, — предложил Петра Феофаныч.

— На чем сыграть? — не понял Евсей Кузьмич.

— На гармошке, на чем же больше.

— И-и-и! — спохватился старик. Он тоже был под изрядным хмельком. — Правда! Да ради такого случая я тебе не токо на гармошке, на чем угодно сыграю. Счас!

Он вскочил из-за стола, кинулся в боковушку и, достав из-под кровати пыльную, со слипшимися мехами гармошку, вынес к столу. Обтер аккуратно тряпицей, твердой рукой — куда и хмель подевался — приладил ремни, ударил пальцами по мелким ладам и с удалью гаркнул:

И глаза припучило,
И горюшко замучило:
Не моя ли чучела
Чечетку отчубучила?

За столом хохотнули.

А Петра Феофаныч так прямо зашелся в смехе:

— А ну-ка, Евсей Кузьмич, каку-нибудь общую, чтобы хором спеть можно было.

Но Евсей Кузьмич вдруг оборвал игру и трезвым голосом сказал:

— Будет!

Его за живое задел нехороший смех Петры Феофаныча. Стало тоскливо и неуютно.

«Что я тебе, скоморох?» — мысленно огрызнулся старик.

Отнес гармошку на место, спросил:

— Где же я вас всех спать-то уложу? Ить мотри, как осовели с дороги. Помягче бы вам да потеплей. А у меня кровать-то одна. И печка одна. А?

— Не беспокойтесь, — сказал рыжий паренек, который весь вечер сидел тихо и пил меньше всех. — На полу расстелем одежду и выспимся.

— Дак… Негоже на полу-то… гостей укладывать. Может, топчанишко с повети притащим да к кровати лавчонки приставим. А?

— Не надо, — махнул рукой Петра Феофаныч. — Сам на кровать ложись. Мы с Анатолием, — показал он на рыжего, — один на печке, второй на голбце устроимся. А остальная гвардия и в самом деле на полу переспит. Не привычны по перинам кататься. Так ведь, молодцы-удальцы?

Рыжий Анатолий поморщился.

А сосед его, неопрятный, заросший щетиной мужик, которого все называли Старовером, пробормотал: «Так, так, начальник», — и первый, тяжело опираясь о столешницу, встал со скамейки, шагнул в угол и кинул на пол старую шубу.

Анатолий поднялся и лег рядом.

Остальные еще сидели и пили. Петра Феофаныч разливал им щедрой рукой. Не забывал и себя. Когда Анатолий лег, он зло посмотрел ему в спину и скрипнул зубами. Но ничего не сказал, потянулся к сковородке с остатками косачатины.

Расстелив на полу старые шубы, Евсей Кузьмич подсел к Петре Феофанычу.

Тот подмигнул и снисходительно потрепал по плечу.

— Пить будешь? — спросил.

Старик покачал головой.

Ему страшно хотелось спать — так бы и рухнул сейчас на постель. Но ничего не поделаешь, надо сидеть, пока гости сидят. Это только в пословице говорится, что хозяин — барин, а на самом деле — он раб.

Чувство неуютности и недовольства не проходило. И чего Петра Феофаныч смеялся над ним? Вроде напоказ выставлял: «Смотрите на дурака». И это вот похлопывание по плечу. Зачем? К чему? Ложился бы лучше спать, трезвел помаленьку во сне. Да и мужикам пора бы угомониться.

Мужики по-прежнему пили, орали что-то, перебивая друг друга. А Коровин все подливал и подливал. Потом вдруг отставил четверть, ударил кулаком по столу и выкрикнул:

— Шабаш!

Мужики один за одним послушно потянулись к лежанке, которую приготовил старик. Коровин тоже повалился на пол, рядом со Старовером и Анатолием.

Евсей Кузьмич хотел было остановить его, позвал неуверенно:

— Петра Феофаныч! Да я тебе на кровати место сготовил. Или вон хоть на голбчик ложись.

Но Коровин лишь криво усмехнулся и бросил:

— Ладно. Перебьемся и тут. Негоже от масс отделяться, — и покосился на спящего Анатолия.

Подождав, пока мужики улягутся, Евсей Кузьмич потушил догорающие мигалки и пошел в боковушку.

* * *

А с утра в Вагино закипела работа.

Три дня мужики, облюбовав дом поновей и покрепче, подлаживали, утепляли его. Забивали ветошью щели, вставляли окна, перекладывали заново печь и сколачивали длинные нары.

С утра до вечера почти не приседал отдохнуть и хозяин заимки. То он бежал в тайгу, чтобы сшибить к обеду пару рябков, то плыл с сетями в Филюшкино улово, где, почуяв скорую зиму, собирался в омуте жирный чебак, то часами готовил для бригады «таежные блюда», то навещал мужиков и, схватив лопату, топор, пилу, — что попадалось и было нужнее в эту минуту, — начинал копать, мазать, тесать.

Ему говорили, что сами управятся, но он никого не слушал, работал, как молодой, шутил и смеялся.

За два дня он пригляделся к гостям и знал теперь каждого не только по имени, но и по натуре, по характеру.