Демидов кедр

Она тихо засмеялась и взглянула на него хитровато.

— Когда-то в училище я дала клятву не иметь детей, чтобы всю себя отдавать больным.

— И чо же теперь? — опешил Евсей.

— Ничего, — сказала она. — Просто дура была набитая. Ничегошеньки не понимала. — И, приподнявшись, обхватила тонкими руками Евсееву шею, задышала в лицо горячо и прерывисто: — Рожу тебе сколько захочешь! Слышишь, Евсей, сколько захочешь!

Но не повезло им с детьми.

Мальчик и так похожая на мать дочурка Танюшка не дожили до года.

А когда началась война и Евсей Кузьмич ушел на фронт, он потерял и Дашу. Беда случилась осенью сорок второго года. Даша в студеный, ветреный день полоскала в Шилке белье, оступилась и упала с мостков в ледяную воду. Пока снарядили подводу, пока привезли из Каменки фельдшера, началась горячка. Через три дня Даши не стало.

Об этом написали ему соседи, и, прочитав письмо в промерзлом окопе под Сталинградом, он заплакал, моля судьбу, чтобы наслала на него пулю, оборвала жизнь в первом бою.

Но судьба не принимает жертв по заказу — Евсею Кузьмичу довелось целым и невредимым пройти через всю войну.

* * *

Он вернулся домой в октябре сорок пятого года и не узнал Вагино.

Родная деревня стала убогой и сиротливой. Притихшие, запущенные без мужского догляда дома. Обветшалые колхозные дворы. Оборванные ребятишки в старых отцовских фуфайках. Быки и коровы в упряжках вместо коней. Голод…

После четырехлетней, пусть суровой, порою жуткой, но все-таки сравнительно сытой фронтовой жизни особенно поразил голод. В первый день, когда Евсей Кузьмич, просидев в суровом раздумье несколько часов подряд в своей пустой нежилой избе, зашел вечером к соседке Степаниде, жене погибшего приятеля Африкана Фролова, и вынул из кармана прихваченную на какой-то станции четвертинку водки, Степанида растерялась, не зная, что поставить на стол — кроме картошки и квашеной капусты в доме ничего не было.

— Ох, миленький! А хлебушко… Мы давно позабыли, как и пахнет-то он, — пожаловалась хозяйка.

Тем же — картошкой, капустой да груздями — потчевали его и в других избах.

Но недолго пришлось расхаживать по соседям, слушать горькие речи и сокрушаться. На третий день рано утром к нему постучал колхозный председатель дед Бурмакин.

— Евсей Кузьмич, — комкая в руке жидкую бороденку, конфузливо переминался он у порога. — Может, и рано к тебе я пожаловал. Фронтовик… С недельку и погулять не мешало бы… Да нужда. Не обессудь уж.

— Чего тянешь резину? Говори, какая нужда.

— Да какая… Пашаничку убирать надоть. Видишь, снег во дворе в два вершка. А ее, родимой, шешнадцать десятин ишо на корню. Не успели наши бабенки, ой, не успели!

— Чего ты в первый день не сказал. Эх!

Через час с отбитой до бритвенной остроты литовкой он был на поле.

По золотисто-белой, заснеженной равнине развернулись цепочкой бабы. В латаных пальтишках и фуфайчонках, в сбитых на затылки старых платках, с красными от мороза руками, они жали пшеницу серпами. Изредка какая-нибудь из них разгибалась, терла поясницу, грея ладони дыханием, и снова склонялась над полем.

Но вот они увидели Евсея Кузьмича. Одна подняла голову, другая. Заулыбались, стали поправлять платки, прихорашиваясь, послышались голоса, усмешки.

— Вот это помощничек! Я понимаю!

— Теперь закипит дело!

— Да ты подойди, подойди поближе, не бойся. Хоть понюхать, как мужик пахнет.

— Ой, Евсей! Почто не зашел ко мне? К Степаниде так заходи-и-и-л. Я бы тебя… Ух, мамоньки!

— Язвы! — засмеялся Евсей Кузьмич, хотя мгновение назад все в нем ныло от боли и жалости. — Да с вами… Э, чо говорить! — Взмахнул литовкой — и пошел, и пошел, наступая на пшеничную стену.

Звенело отточенное железо, вихрился снег, шуршала срезаемая солома, ложился на поле ровный валок, и возбужденный, опьяневший от запаха спелых колосьев, так соскучившийся по крестьянской работе Евсей Кузьмич после долгих лет снова чувствовал себя хозяином на земле.

Отвлекли его женские возгласы, шум. Он оглянулся и увидел, что одна из жниц — молоденькая девушка Таня Тарабрина — лежит на стерне, а остальные толпятся вокруг, стараются ее поднять, подкладывают под голову сноп.

Евсей Кузьмич бросил литовку, подбежал.

Таня, бледная, с ввалившимися глазами, медленно поднималась.

— Ой, Евсей Кузьмич, миленький, не глядите так на меня, — попросила она чуть слышно и навалилась на спину Степаниды Фроловой.

— Что с ней? — испугался Евсей Кузьмич.

— Водички, водички дайте испить, — к женщинам бежал с фляжкой в руке дед Бурмакин. — Вот, на-кось испей, родимая. — И повернулся к Евсею Кузьмичу. — Господи! Ишь, питание какое. А работа — от зари до заката. Вот и не выдерживает организм. Человек — не машина.

Евсей Кузьмич ссутулился и, повернувшись, быстро пошел к своему прокосу. До самого вечера он не остановился, не отдохнул.

* * *

Через неделю жатву закончили, и Евсей Кузьмич отправился в Ерзовку, чтобы навестить старых друзей. Он знал, что Шайхула вернулся из армии на три месяца раньше его, а Емельяна, как председателя колхоза, не брали на фронт.