Демидов кедр

Все вокруг: и небо, и пожухлая крапива за пряслом, и тальники на отлогом речном берегу, и дальние, едва заметные в этом снежно-дождевом месиве согры — сливалось в расплывчатые бусые пятна, и лишь узкая извилистая Шилка резко выделялась на сером осенне-ненастном фоне.

Из окошка Евсеевой избы вода в ней казалась черной, как вороненая сталь. И такой студеной-студеной, по-зимнему прорубной, что по телу старика нет-нет да и проходила зябкая дрожь, хотя рядом жарко топилась печка.

Неделю Евсей Кузьмич поджидал Петру Феофаныча с ребятами и потому где бы ни был: на охоте, на рыбалке или просто бродил по тайге — во второй половине дня возвращался домой, чтобы не прокараулить появление гостей.

Однако их все не было, несмотря на то что времени после первой встречи прошло подходяще.

Евсей Кузьмич успел и карасишек поднасолить, благо что с наступлением холодов они шли в вентеря и мордушки ходко, и косачей настрелять на первый случай, и медовухи лагун настоять из перги и нынешнего, весеннего меда.

Два последних дня он вообще почти никуда не ходил, так копался под навесом завозни по мелочи да по домашности что-нибудь делал.

Сегодня затеял подшивать валенки, а приготовленной дратвы не оказалось. Разыскал в сундуке старый, оставшийся от жены Степаниды клубок льняных ниток, из кладовки ошметок вару да кусок воску принес и взялся за дело. Скручивал нитки в четыре жилы и, натянув, со звоном натирал: сперва варом, чтоб крепче были, не прели от влаги, а потом воском для скользкости, для удобства при починке.

Лучше было бы, конечно, бросовый машинный ремень распустить. Вот где дратва так дратва: подошва сотрется от носки, а ей хоть бы что — но где же в Вагино найдешь машинный ремень? Откуда он здесь завелся?

Делал Евсей Кузьмич свое дело, посматривал на осеннюю непогодь за окном, на Демидов кедр, а сам все думал и думал. О многолюдном и процветающем Сполошном, о полуживой Ерзовке, которую ожидает та же участь, что и Вагино, о Шайхуле…

Так и не согласился старый дружок, сколько Евсей Кузьмич ни звал, навестить заимку, погостить у него.

— Потом, потом, Евсейка. Сейчас не могу. Смутно как-то на душе у меня.

И у Евсея Кузьмича на душе было смутно и тягостно…

Подлетела к окну синица и давай, как дурная, долбить клювом по раме да по стеклу. Трепещет-трепещет желто-синими крыльями, поблескивает темными бусинками-глазами, а сама знай долбит. «Нехорошую весть принесла», — вспомнил Евсей Кузьмич дедовскую примету. И совсем стало тошно и одиноко-одиноко, хоть из избы вон.

Он и вышел. Хотел было на охоту податься, развеяться, силки на рябков в мелколесье у речки поставить. Да какая охота в такую погоду?

Почему-то потянуло на кладбище. Оно было рядом, в Монастырском кедраче, за бывшей поскотиной, что начиналась у Шилки и у Шилки же обрывалась, только с другой стороны деревни.

Долго пробыл там Евсей Кузьмич, обходя дорогие могилки. Одни стали ветхими и кресты уронили, другие еще держали их и обихоженные холмики непросевшими сохраняли. Надолго ли? Время все изменяет…

Вернувшись домой, подживил в печке огонь и вновь взялся за дратву.

Из головы не выходили слова Шайхулы, сказанные в тот вечер, когда он проводил в Сполошный Мансура: «В старости нас всех начинает тянуть к родным. Ты одинок и, может быть, этого не поймешь».

«Как же не пойму, — мысленно возразил старик. — Разве у меня не было родных? Были. Но так случилось, что я их всех пережил, и мне осталась от них одна только память. А память… Эх, Шайхула, Шайхула! Она ведь тянет к ним, как к живым…»

Евсей Кузьмич свернул готовые концы дратвы вчетверо, повесил их на гвоздь у окна, присел на низенький стульчик к печке и открыл дверцу, чтобы видеть, как мечется яркое пламя.

Пламя обдало его жаром. Слегка ослепило старческие глаза. Но Евсей Кузьмич не отодвинулся от печки, лишь прищурился.

Он вспоминал.

* * *

…Несколько лет уже работал Евсей Кузьмич кузнецом, несколько лет стучал-позванивал по железу кувалдой да молоточком.

А с началом новой для него работы чудно получилось, и связано оно было с другим интересным случаем.

Еще на свадьбе Емельяна с Рахимой увидел он в доме Шайхулы старенькую гармошку, оставшуюся у того после отца. Увидел и взял под хмельком просто так, попробовать. А через неделю-другую играл на ней вовсю на какой-то гулянке, сопровождая громкой музыкой песни и пляски подвыпивших мужиков и баб.

Как научился — и сам не поймет до сих пор, но только с той осени прослыл он добрым гармонистом по всей округе…

Когда проходило первое колхозное собрание в Вагино, оказалось, что среди записавшихся в колхоз нет кузнеца.

— Как же быть? — чесали мужики взлохмаченные затылки. — Ведь без кузнеца ни плуг наладить, ни коня в борозду пустить.

— А вон Кондратьеву надо поручить, — со смехом бросил какой-то бородач. — У него ничто из рук не вываливается. Даже на гармошке играть научился, а с железом управляться и подавно научится.

Может, все смехом и обошлось бы, но Феофан Фомич Коровин ухватился за мысль:

— А чего? В самом деле — попробуй!

— Можно и попробовать, — согласился Евсей.