Демидов кедр

А когда машина свернула на крайнюю улицу, где получил квартиру Мансур, он увидел за строящимися домами, примерно в полукилометре от поселка, на расчищенной когда-то от леса площади целый ряд новых скотных дворов, кирпичных, вместительных. Эти дворы не походили на те, низкие, бревенчатые, крытые горбылем или дранкой, что были когда-то в Вагино или в той же Ерзовке, и Евсей Кузьмич опять не мог не подивиться красоте и добротности их.

Но больше всего его поразили люди, бывшие вагинцы.

Когда они с Мансуром и Шайхулой разгрузили картошку и Евсей Кузьмич пошел погулять по поселку, возле клуба его окликнули. Старик оглянулся и увидел нагонявших его мужика и бабу.

— Батюшки! — воскликнул он. — Устинья Егоровна! Никифор Семеныч! Встретьтесь вы где в другом месте и, ей-богу, бы не признал.

— Изменились? — жеманно спросила баба, поглаживая на груди новый шуршащий плащ и лаская недвусмысленным взглядом свои блестящие красные полусапожки, и Евсей Кузьмич не выдержал, прыснул, хоть на душе было не шибко-то весело.

Вспомнил он, как эта разбитная и вихлястая бабенка, Устинья Четыркина, постоянно растрепанная, с ранней весны и до поздней осени бегавшая по деревне босиком, уезжала из Вагино.

Тогда прикатило к ним одновременно несколько грузовиков. Поразворачивались они у дворов, откинули борта, и пошел тарарам.

Засуетился, забегал давно чувствующий чемоданное настроение люд, заскрипели двери, захлопали калитки, полетели в кузова сундуки, тюки и узлы… Кто-то ринулся к речке, чтобы посрывать поставленные накануне мордушки и вместе с манатками увезти в Сполошный, кто-то поволок в машину визжащего центнерового борова, не желая отправлять его с табуном, а кто-то и того чище — стал поспешно скидывать с повети прошлогоднее сено.

— Микифор! Микифор! — курицей-перволеткой, снесшей яичко, квохтала на всю деревню Устинья. — А чугунку-те, чугунку-те двухведерну брать ли?

— Какой хрен чугунку! Ты чо ее на новой фатере на газову печь ставить будешь? — форсисто отвечал Никифор, тщедушный лупоглазый мужичонко, по-цыгански бойко, как котомки с сухарями, скидывая в кузов своих многочисленных ребятишек. — Какой хрен чугунку, когда там кругом кафель-вафель! — и радостно-заковыристо матюкался.

— Правильно! — подбадривали соседи. — Смотри, чтобы она у тебя с конюховки колоду водопойную не прихватила.

— Чо ржете, чо ржете, бессовестные! — огрызалась тогда Устинья.

И Евсей Кузьмич взял себя в руки, посерьезнел, испугавшись, что она ему и сейчас крикнет такое.

Но нет. Не крикнула. Наверно, подумала, что он засмеялся от радости встречи.

— Надо же, надо! Сколько не виделись! — стреляла она глазами.

Никифор стоял поодаль и лишь улыбался своей широкой улыбкой. Одет он был тоже ладно. В хромовых сапогах, в коротком бобриковом пальто и полуармейской суконной фуражке.

— Никак в гости куда собрались? — поинтересовался Евсей Кузьмич.

— В Таланск надо съездить. Автобус сейчас придет, — гордо повела бровями Устинья. — Отгул у нас седни. Кое-каку обновку надо ребятишкам купить.

— Как живете-то, расскажите?

— А чего, хорошо живем, — улыбнулась Устинья, снова оглаживая свой синий шуршащий плащ, и в следующую минуту от этой словоохотливой бабы старик узнал, что работает она дояркой, а мужик ее скотником, что получают они в месяц побольше трехсот, что у них добрая изба и корова с теленком годовалым, а прошлой осенью они сдали на бойню большущего кабана и на вырученные деньги купили диван-кровать, гармошку старшему сыну и еще разную мелочь, что все их дети учатся в новой просторной школе, а гармонист еще и музыкальный кружок посещает.

— Ну-ну, ну-ну, — поддакивал Евсей Кузьмич, едва успевая переваривать то, о чем тараторила Устинья, но тут из-за угла вывернул красный автобус, и разнаряженные супруги Четыркины, попрощавшись, поспешили на остановку.

В этот день Евсею Кузьмичу суждено было встретить еще несколько земляков. Они хвалились своим добрым житьем, советовали Евсею Кузьмичу перебираться в Сполошный, а кто-то даже сообщил, что вчера было совещание у директора и там написали бумагу большому начальству с просьбой выделить денег, чтобы строить еще одну улицу, потому что есть задумка и ерзовцев переселить.

Слушал Евсей Кузьмич земляков, а сам видел перед собой пустые избы Вагино, разрушенный в Ерзовке мангазин, стены которого крепили когда-то его, Евсеевы, скобы, оставшегося одного в пустой избе Шайхулу и думал:

«Эх вы, перекати-поле! Радуетесь. А чему радуетесь? Разве дело десяток деревень зорить, чтобы собраться в одной? Разве в этих деревнях нельзя было путную жизнь наладить? Жили бы еще лучше. А то пока вы собирались в своем Сполошном, половина людей по райцентрам и городам разбежалась. Да каких людей! На кой хрен тому же Гошке Шохину было в райцентр уезжать, хоть и врач, да еще и Емельяна с Рахимой тащить, если бы в родной Ерзовке больница была! Сидите тут! Сидите тут, в ларьке морожену простипому — тьфу, даже выговаривать муторно — покупаете, а в родных озерьях карась глохнет, язь из речки уходит, которым не токо вас, округу накормить можно было».