Демидов кедр

Но делать было нечего. Что случилось — то случилось. Не воротишь и не изменишь. За потерянным часом не побежишь.

Матюкаясь потихоньку на никчемную гостеву прыткость, на его бабье непостоянство, он вскипятил чайку с сушеным шиповником, напился, взял ружье и вышел за огороды, решив идти на Костенькино займище прямо через тайгу: и расстояние короче и дичь по дороге можно стрельнуть.

Утро было ясное, чистое.

Ночью пал крепкий иней, приморозил траву, и теперь она, снежно-белая и упругая, хрустела под сапогами, как стерня. Застуженные лужицы были подернуты льдом, который со звоном лопался и разлетался сухими прозрачными осколками в разные стороны.

Легко было шагать по лесу, вольготно.

Отстоянный за ночь воздух пах горьковатой хвоей и бодрил, как ключевая вода, что пьешь поутру не из кружки, а прямо из родника.

Да и сам лес веселил глаза.

Густая зелень елей и пихт перемежалась с тонкой желтизной берез, бордовые пятна осин окаймлялись светлой голубизной еще совсем не сбросивших лист тальников. А между ними то тут, то там плыли горяче-алые костры рябинников.

Ягоды рябины были спелые, рясные, висели тяжелыми гроздьями, и Евсей Кузьмич не сдержался, сорвал горсточку и стал на ходу есть, заново удивляясь сладкому аромату и терпкой свежести самой поздней и оттого самой желанной лесной благодати.

Незаметно он миновал несколько редколесных сосновых угоров, сухих полян и мокрых чащобистых впадин, вспугнув пару выводков рябчиков, и вышел на закраек небольшого овсяного поля, убранного месяц назад.

Еще издали он увидел на березах и спереди, и слева, и справа десятки косачей, черневших на фоне светлого неба, и опять про себя стал корить непоседу Коровина, который не дождался его, уехал на охоту один.

— Что вот делать теперь с этими косачами? — волновался старик. — Ведь и на сто сажень не подпустят. Вот если бы вдвоем да загоном, наверняка по паре можно было влет свалить. А так только ноги топтать да нервы мотать.

Косачи и в самом деле, заметив человека издали, один по одному стали сниматься с берез и потянули в бор.

Правда, обходя крохотное полюшко, Евсей Кузьмич снял-таки одного зазевавшегося в стерне черныша, но все это было не то, что хотелось, и, закинув ружье на плечо, он пошел дальше.

Поля стали попадаться чаще, и везде на березах было полно косачей. Они уже наелись и теперь чутко отдыхали в безопасности, замечая с высоты любое движение человека. На земле, у остатков соломы и в высокой стерне, паслись только отдельные запоздавшие «черныши», но все же Евсей Кузьмич умудрился сбить влет, в угон, еще пару птиц.

А когда шел по тропе через Листвяжную мшару, то взял еще и копалуху, заметив ее шагах в тридцати на корявой сосне.

На Костенькино займище — самое большое, в двадцать гектаров, вагинское поле со старой ригой посередине и с несколькими березовыми колками по краям — он пришел около полудня, вспотевший и приморенный.

Петра Феофаныч был уже там. Сидел на капоте машины и уминал черный хлеб с колбасой, а рядом стояла початая бутылка «Столичной».

— С полем! — вскричал он хмельно, когда Евсей Кузьмич подошел. — Не сердишься на меня?

— Чего сердиться-то? — ответил старик, кидая на землю ружье и добытую дичь. — Как говорится, вольному воля, а дорога — мирская. Я не начальник тебе, чтоб желанья твои ущемлять.

— Ну и добро. А я переживал. Давай-ка с устатку!

Он спрыгнул с капота, раскинул на земле тужурку, поставил на нее стакан и бутылку, положил колбасу и хлеб, покопавшись в рюкзаке, что лежал в кабине, достал еще несколько красных помидорин, луковицу, чеснок.

— Давай-ка с устатку! — повторил, наливая водку в стакан.

Евсей Кузьмич выпил, крякнул, не спеша закусил.

— Дак… Чем же ты занимался все это время? — спросил. — Поохотился хоть маленько? Я косача тьму-тьмущую видел.

— И я видел, — подмигнул Петра Феофаныч, облизывая полные жирные губы. — И тоже убил. Пожалуй, немного побольше, чем ты.

— А чо-то дичи не видно, — засмеялся Евсей Кузьмич, заглядывая в пустую кабинку. — Летает, поди-ка, по вольным борам…

— Да нет, не летает, — небрежно кивнул Петра Феофаныч. — Вон в кузове под брезентом лежит.

«Смеется поганец над стариком», — подумал Евсей Кузьмич. Но все же поднялся, шагнул к машине.

Взобравшись на подножку, он перевесился в кузов, откинул брезент и… не поверил глазам. Под брезентом в большом пестере — плетенной из прутьев корзине — лежало не меньше полсотни косачей и тетерок, а сверху несколько глухарей.

— Да… да… — смешался Евсей Кузьмич. — Да как же ты умудрился наторкать полный пестерь?

— А чего умудряться! — Петра Феофаныч смотрел на него снизу насмешливо и нахально. — У меня же не твоя пупыкалка. У меня — тозовка. На двести метров берет.

— Конечно, конечно, — кивал головой старик. — Но к чему же дичи-то такую прорву губить?

— Ну, это другой разговор, — засмеялся Петра Феофаныч. — Я же не кустарь-одиночка, как ты. В коллективе живу. Директору надо? Надо. Главный инженер тоже не прочь мяском позабавиться. Да мало ли еще кто, кроме них. Чего тут особого.