Демидов кедр

— Так, — довольный успехом, Шлыков прошелся по горнице, почесал голый, стриженный под машинку, затылок. — А теперь, парень, надо разгильдяев продернуть. Во-первых, возчика Шульца, во-вторых, крепильщиков, что неделю назад за смену палец о палец не стукнули, но особо… Особо, Леня, на Степку Гаврикова надо накатать, на бульдозериста. Два раза обмораживал ноги по пьянке. Но мало что пьет, еще и дебоширит. Недавно в клубе кино сорвал. На прошлой неделе прогулял два дня, начальник участка стал выговаривать, он чуть не в драку. Да и так на работе почти всегда под газом, хотя, скажу тебе прямо, может работать, может… Ну, пожалуй, и хватит. Как раз будет, если с картинками сделать. Давай, соображай, что куда. Я в этом деле тебе не помощник. В сарайчик пока схожу, шпонок нарубить надо.

Леонид снова взялся за карандаши и кисти.

С Шульцем и с крепильщиками он справился быстро: один сидел на санях с бутылкой в руках и пел песни, другие спали вповалку во время работы — просто и ясно, а вот как половчее изобразить Гаврикова, призадумался. Может, как разгоняет из клуба народ? Не годится. Народ ни при чем. Или — как кидается на Драча? Тоже не то. Ползет с обмороженными ногами? Совсем глупо. И жестоко притом.

И вдруг в памяти проклюнулась частушка, которую он когда-то слыхал со сцены от заезжего конферансье. Частушка все и решила. Леонид нарисовал плачущий, с уныло опущенным ножом бульдозер, рядом зарывшегося в сугроб Гаврикова и снизу написал:

Ходит милый мой в героях,
Да еще в новаторах —
Часто носом землю роет
Лучше экскаватора.

— Ну, парень! Ну, парень! Да ты прямо клад! — хохотал Шлыков, когда вернулся. — Вот это да! На всем прииске такой газеты и не видывали еще. Пошли!

— Куда?

— В контору. Прямо сейчас и повесим. Ну будет шуму, ну будет — это уж точно!

На другой день Леонид с утра занимался по дому…

Он отошел от плиты, где варил борщ по-колымски и бухнулся на кровать, усталый как черт.

Этот борщ по-колымски измотал его за какие-то тридцать минут сильнее, чем Хахалинов в шахте за целую смену. Леонид не только пожег руки, зачернил жирной гарью плиту и чуть не угробил казенную кастрюльку, но и избу закоптил так, что приходилось несколько раз распахивать двери. А все проклятая прессованная капуста.

Когда в кастрюльке закипела вода с горстью сушеной картошки, Леонид кинул туда и капусты, отломив кусочек от круга. Совсем небольшой кусочек, примерно с пачку кирпичного чая. Кинул и пошел подметать пол, решив, что если будет мало, потом добавит. Мгновения не прошло, почувствовал, как завоняло паленым, и увидел под потолком сноп густущего синего дыма. Сиганул к печке, а над кастрюлькой — большущая рыхлая шапка. Распаренная капуста набухала, как пена. Схватил ложку, подвернувшийся под руку тазик и стал торопливо отчерпывать, но не успевал; капуста перла через край на плиту. Отодвинул посудину от жара на кирпичи, а шапка все равно растет и растет. Плесканул из ковша со льдом. Перестала. Выбрал гущину почти до половины, долил, снова на плиту поставил. А едва нагрелась, опять началось…

Когда борщ дошел до кондиции по густоте, в избе было как в бане по-черному, а над ведерным тазиком для стирки белья бугрилась гора, похожая на шахтный отвал.

«С такими свойствами сушеной капусты нам с Васькой хватит круга на целую пятилетку», — глубокомысленно размышлял Леонид, натягивая на ноги край одеяла.

После всех треволнений и страстей-мордастей его сильно потянуло ко сну, и он не стал противиться этому, задремал.

Дверь распахнулась гулко и резко, как от хлесткого ветра.

Леонид вскочил, протирая глаза и трудно соображая, что происходит.

Посередине избы стоял скуластый, узколобый мужик в грязной засаленной телогрейке и с бумажной трубой в руках.

— Твоя работа? — прищурившись, безо всяких «здравствуй-прощай» выпятил он подбородок и с треском развернул трубу, которая оказалась стенной газетой. — Твоя?

— М-моя… — Леонид почувствовал, как лицо и шею начинает медленно жечь откуда-то изнутри. Он узнал в мужике того, с наколкой во всю грудь, который приставал к нему пьяный в бараке.

— Рад представиться, — ухмыльнулся криво мужик. — Так сказать, в натуральном виде. Гавриков. Степан Тимофеич.

— Н-ну… и что?

— А то… — мужик оскалился по-собачьи, блеснул стальными зубами. — А то, сосунок, если еще отмочишь такое, угроблю. Понял? А на первый раз пока — вот! — хлесь, хлесь, хлесь — задергал руками, превращая твердый лист ватмана в рваные длинные ленты. Скомкал эти ленты, скрутил жгутом и, швырнув Леониду под ноги, вышел из избы.

Шлыкова Леонид нашел в механической мастерской — низеньком сараюшке рядом с тракторным гаражом и подстанцией. Шлыков, изогнувшись коромыслом над верстаком, большущим рашпилем обдирал медную припайку с какой-то мудрено загнутой детали.

— А-а-а, Леня! — кивнул, отбросив напильник и вытирая рукавом с толстой верхней губы крупные капли пота. — Привет! Рад тебя видеть, дружище. Соскучился? — подмигнул. — Или так, от нечего делать забрел? Садись на чурбак, перекурим.