Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

Почти всю жизнь Пастернак помогал заключенным или тем, кто вынужден был жить в нищете. Среди его бумаг сохранилось множество квитанций[139] за денежные переводы, которые он рассылал по всему Советскому Союзу, в том числе в лагеря. Нина Табидзе восемь лет не появлялась на публике. В Тбилиси она жила практически в изоляции, хотя раньше там очень любили ее мужа. Нина долго пребывала в неведении о судьбе Тициана, которого арестовали по сфабрикованному обвинению в измене; до смерти Сталина она не знала о том, что ее мужа казнили. Хотя в душе Нины Табидзе теплилась искра надежды, хотя она считала, что ее муж жив, но его отправили в какой-нибудь дальний лагерь, Пастернак, как он позже признавался, не верил в то, что грузинский поэт жив: «Он был слишком велик[140], слишком исключителен, он заливал светом все вокруг себя, он не мог быть незаметным — ибо признаки существования не просачивались сквозь тюремные решетки». Приехав в Тбилиси, Пастернак сказал, что примет участие в торжествах только в том случае, если пригласят и Нину Табидзе. На приемах он неизменно усаживал ее рядом с собой. Когда в Театре имени Шота Руставели его попросили прочесть что-нибудь из переводов Бараташвили, он обернулся к Нине Табидзе[141] и спросил, хочет ли она, чтобы он читал. Он недвусмысленно давал понять остальным, что поддерживает парию. Нина Табидзе ответила на рискованное выражение преданности ценным подарком: узнав, что Пастернак хочет написать роман, она подарила ему писчую бумагу.

Хотя все знали Пастернака в основном как поэта, он писал и прозу. Несколько его рассказов были приняты весьма благосклонно, как и длинное автобиографическое эссе и наброски романа. Мысли и герои из этих набросков, только более развитые, в конце концов окажутся на страницах «Доктора Живаго», как будто Пастернак совершал к своему роману путешествие длиною в жизнь. Не один десяток лет ему казалось, что ему только предстоит создать нечто великое и смелое; он постепенно начал верить, что такое достижение возможно лишь в прозе — «что это может быть, настоящая проза[142], какое волшебное искусство — граничащее с алхимией!» Пастернак также полагал, что «главные литературные произведения существуют[143] только в содружестве с большим кругом читателей». Еще в 1917 г. Пастернак написал в одном стихотворении:

Я скажу до свиданья стихам, моя мания[144],
Я назначил вам встречу со мною в романе.

Он говорил Цветаевой[145], что хочет написать роман «с любовью и героиней — как Бальзак». Однако первый опыт был сочтен «умозрительным, скучным и тенденциозно добродетельным»[146]. Роман был заброшен. Некоторые свои мечты и желания Пастернак передал главному герою, Юрию Живаго: «Он еще с гимназических лет мечтал о прозе[147], о книге жизнеописаний, куда бы он в виде скрытых взрывчатых гнезд мог вставлять самое ошеломляющее из того, что он успел увидать и передумать. Но для такой книги он был еще слишком молод, и вот он отделывался вместо нее писанием стихов, как писал бы живописец всю жизнь этюды к большой задуманной картине».

Вторая мировая война усилила желание Пастернака написать выдающееся произведение. Его друг, драматург Александр Гладков, говорил, что «его обычное чувство острой неудовлетворенности собой[148] вылилось в мысль, что он делает слишком мало по сравнению с громадными усилиями страны в целом». В октябре 1941 года, когда фашисты подошли к Москве, Пастернака вместе с другими писателями эвакуировали в Чистополь, небольшой городок с населением в 25 тысяч человек. В эвакуации он почти два года кормился жидкими щами, черным хлебом и читками в столовой Литфонда. То было жалкое, холодное существование.

В 1943 году Пастернак побывал на фронте в районе Орла и читал стихи раненым. Генерал Александр Горбатов пригласил[149] группу писателей на «скромный обед». Гостей угощали картошкой и окороком; налили по стопке водки на человека. Потом пили чай. Во время обеда произносили речи. В отличие от некоторых коллег, которые держались скучно и нагоняли сон, Пастернак произнес звонкую патриотическую речь, насыщенную юмором и поэтическими штрихами. Офицеры слушали его в полном молчании, бледные и растроганные. Поездка на фронт вдохновила Пастернака на написание военных стихов и двух рассказов; виденные им разрушения появятся в эпилоге к «Доктору Живаго».