Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

Первый съезд Союза советских писателей открылся 17 августа 1934 года и продлился до конца месяца. На съезде было много речей, творческих мастерских и пышных церемоний. Собравшихся можно было в общих чертах разделить на тех, кто одобрял строгий партийный контроль над литературой, и на либералов, которые стремились к некоторой художнической автономии. Тот период характеризовался постоянными диспутами о форме и содержании литературы, ее отношениях с читателями и долге перед государством. Эти диспуты отличались особой ожесточенностью — консерваторы и «еретики» вели постоянный бой за превосходство. В трехчасовой вступительной речи Бухарин говорил о «поэзии, поэтике и задачах поэтического творчества в СССР». Среди тех, кого он выделил и похвалил, был Пастернак. Он признал, что Пастернак — «поэт-песнопевец старой интеллигенции, ставшей интеллигенцией советской». И добавил, что Пастернак «один из замечательнейших мастеров стиха в наше время, нанизавший на нити своего творчества не только целую вереницу лирических жемчужин, но и давший ряд глубокой искренности революционных вещей». Для защитников популистской, лояльной к власти поэзии это была ересь. Алексей Сурков, поэт-песенник и подающий надежды функционер, завидовавший Пастернаку и ненавидевший его, в ответной речи возразил, что искусство Пастернака — не образец для подражания для растущих советских поэтов.

«Огромный талант Б. Л. Пастернака[120], — сказал Сурков, — никогда не раскроется до конца, пока он не отдастся полностью гигантской, богатой и сияющей теме, [предложенной] Революцией; и он станет великим поэтому, только когда органически впитает Революцию в себя».

Конец спорам положил Сталин, объявивший в декабре 1935 года, что Владимир Маяковский, покончивший с собой в 1930 году, «был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей эпохи». Это объявление побудило Пастернака написать Сталину благодарственное письмо: «Ваши строки о нем[121] отозвались на мне спасительно. Последнее время меня под влиянием Запада страшно раздували, придавали преувеличенное значение (я даже от этого заболел): во мне стали подозревать серьезную художественную силу. Теперь, после того как Вы поставили Маяковского на первое место, с меня это подозрение снято, я с легким сердцем могу жить и работать по-прежнему, в скромной тишине, с неожиданностями и таинственностями, без которых я бы не любил жизни». Он подписался: «Именем этой таинственности горячо Вас любящий и преданный Вам Б. Пастернак». Вождь сделал приписку: «Мой архив. И. Сталин».

Как заметил литературовед Григорий Винокур, знавший Пастернака: «Я не знаю, где тут заканчивается скромность[122] и где начинается высокое самолюбие».

Позже, в новогоднем номере «Известий», Пастернак опубликует два стихотворения, в которых Сталин превозносится «гением действия» и в которых поэт выражал смутное желание какой-то «взаимной осведомленности». Позже Пастернак назовет эти восторженные строки «искренней и одной из самых значительных[123] моих попыток — последней в тот период — думать мыслями эпохи и жить в унисон с ней».