Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

Однако Пастернак никогда не был среди тех писателей, чьи стихи, как, например, стихи Константина Симонова, переписывались и читались миллионами, крепили обороноспособность страны. «Я читаю Симонова[150]. Хочу понять природу его успеха», — говорил Пастернак. Он задумал роман в стихах и заключил контракт с театрами на написание пьесы, но из его устремлений так ничего и не вышло. Пастернак жаловался, что живет «с постоянным грызущим чувством[151] того, что он самозванец», потому что ему казалось, что его «оценивают выше, чем я сделал на самом деле». Его стихи печатались в газетах, в 1943 и 1945 годах вышли маленькие сборники. Пастернак по-прежнему зарабатывал на жизнь переводами. «Шекспир, чистопольский старик[152], кормит меня, как раньше».

В 1944 году Пастернак получил своеобразное поощрение, призывающее его стремиться дальше и выше. В 1944 году в Москву из Ташкента, где она жила в эвакуации, приехала Анна Ахматова. Она привезла Пастернаку старое письмо от Мандельштама, написанное за два года до его гибели. Нашла письмо Н. Я. Мандельштам, вдова Осипа Эмильевича. Мандельштам, который когда-то предупреждал[153] Пастернака, что переводы заглушат его оригинальные творения, писал: «Я хочу, чтобы ваша поэзия[154], которой мы все избалованы и незаслуженно одарены, шагнула дальше в мир, к народу, к детям. Позвольте мне сказать вам хотя бы раз в жизни: спасибо за все и за то, что это «все», однако, «еще не все». Для Пастернака это письмо, пусть даже оно относилось к стихам, стало горьким напоминанием, что ему еще есть к чему стремиться.

В мае 1945 года в Оксфорде скончался отец Пастернака. Пастернаку казалось, что ему следует «сгореть от стыда»[155], когда «его собственную роль так чудовищно раздули», а талант отца не вызвал «и сотой доли того признания, какого он заслуживает».

Чувство вины, горе, неудовлетворенность собой, потребность в «масштабной картине», желание, наконец, написать классику — все это в сочетании произвело то, что один друг назвал «глубокой внутренней переменой»[156], которая и подтолкнула Пастернака к «Доктору Живаго».

Первое письменное упоминание[157] о романе появляется в письме к Надежде Мандельштам в ноябре 1945 г., когда Пастернак написал, что приступил к новому произведению, роману, который охватывает всю их жизнь. В канун нового 1945 года Пастернак столкнулся с Гладковым на Моховой улице возле Кремля. Хотя их постоянно толкали прохожие, им удалось обменяться несколькими словами; шел небольшой снег, припорошивший воротник и шапку Пастернака. Пастернак сказал, что работает над романом[158] «о людях, которые могут быть представителями моей школы — если бы у меня была школа». Перед тем как пойти дальше, он застенчиво улыбнулся.

В письме, написанном сестрам в Англию в конце года, он утверждал, что собирается изображать важнейшие события в жизни страны ясным, простым языком. «Я начал[159], но все еще так далеко от того что хотят от нас здесь и что привыкли ждать от нас люди, что трудно писать регулярно и прилежно». По мере того, как продвигалось действие, настроение у Пастернака улучшалось. «Я в том же прекрасном настроении[160], каким наслаждался более 30 лет назад; это почти смущает». Ему казалось, что дни и недели свистят[161] мимо его ушей. «Я писал это с большой легкостью[162]. Ситуации были совершенно определенными, ужасно точными. Все, что мне оставалось делать, — слушать их подсказки всей душой и послушно воплощать их предложения». Кроме того, весной 1946 года Пастернака подбадривал восторженный прием, оказанный ему москвичами на нескольких литературных вечерах. В апреле 1946 года на вечере в МГУ, когда он собрался уйти со сцены, слушатели просили его продолжать. Через месяц, на вечере в Политехническом музее, его снова вызывали на «бис». Пастернак писал сестрам, что переживает своего рода роман с читателями и слушателями. «Это чувствуется в концертных залах[163], где билеты распродаются, как только мое имя появляется на афише, — и, если я запинаюсь, начиная читать любое из моих стихотворений, мне подсказывают из трех или четырех различных мест» (один знакомый предположил[164], что Пастернак, выступая с чтением своих стихов, нарочно притворялся забывчивым, чтобы испытать читателей и крепче привязать их к себе).