Деды и прадеды

— Вот чудной! — она засмеялась так, что вынуждена была слёзы утирать. Потом нахмурилась слегка и замолчала, делая вид, что поглядывает в зеркала.

Загрохотал «Персональный Иисус».

— Мне нравится их клип. Видел? На MTV.

— Да, конечно. Ковбои в борделе у девушек-латинос.

— Ага, — она выплюнула резинку в окно.

— А ты что делаешь?

— Я свою фирму недавно открыла. Вся фирма — это я одна. И швец, и жнец, и на дуде игрец, ага. В Одессу мотаюсь, товар привожу. Как-то же жить надо. А жить-то хорошо хочется. А ты? Ты чем занимаешься?

— Я? Наземку инженерю для космодромов.

— Космос? Круто!

— Не-а. Сейчас он нафиг никому не нужен. Как-то всё тухло стало. Я думаю, уходить буду.

— Жалко, наверное? Много ведь учился?

— Да, жалко. Конечно, жалко. Знаешь, не той учёбы жалко. Работа клёвая, интересная. Как первая любовь. Люди интересные. Да видишь, вот как повернулось.

— Ну да, повернулось… Я тоже не думала, что вот так вот будет — что баранку крутить буду, что ездить буду, что товар, да всё сама, да всё сама…

Мы снова замолчали, стараясь не подглядывать друг за другом слишком открыто. Где-то явно рождались дураки. Так говорила моя бабушка, когда за общим столом или в компании повисала неуклюжая тишина. Если бабушка была права, то дураки должны были высыпаться из «каблучка», как гречка сыпалась из сумки принцессы. Или горох сыпался? Я не помнил ту сказку. Но точно помнил, что по рассыпавшемуся зерну можно было разыскать принцессу.

«Каблучок» вылетел на эстакаду, пружинясь и шумя мотором, потому что прекрасная наездница пришпорила тачку так, словно собиралась взлететь. Последний вираж развязки — и она остановилась на широкой ленте шоссе на Киев. Я взял свою сумку и вылез.

— Спасибо.

— Не за что. Тебя как зовут-то, попутчик?

— Григорий. Григорий Филиппов.

Ее взгляд стал каким-то тёмным. Мы долго-долго смотрели друг на друга.

Потом я опустил глаза.

Она прищурилась.

— Ладно, Гриша… Гриша Филиппов. Пока.

Взвизгнуло сцепление. Она рванула «каблучок».

Я стоял столбом, я чувствовал, что мои нервы и кишки стали натягиваться, будто привязанные к заднему бамперу её машины. Я бросил сумку в сторону и рванул за ней так, как давно не бегал. Я нёсся, пытаясь догнать сердце.

Впереди раздался крик тормозов, машина вильнула, пошла юзом по пыльной обочине, поднялся столб пыли. Я пробежал ещё метров пятьдесят и повис на дверце, хватая ртом раскалённую пыль.

Она посмотрела на меня снова. Карие с зелёным глаза блестели.

— Ты дурак, Гриша Филиппов.

Она газанула снова, колёса швырнули в меня несколько пригоршней пыли. И она уехала.

— Я знаю, — сказал я вслед уезжавшей принцессе. — Я знаю.

Я был последней горошиной.

Последним дураком.

Медленно я вернулся в тень эстакады, загребая кедами серую пыль.

— Так бывает, — бубнил я себе под нос. — Так бывает.

Я взял сумку, дождался, пока мимо проревут на два тона громадные грузовики, наглядно демонстрируя допплеровский эффект, перешёл трассу и стал голосовать.

Где-то через четверть часа я уже ехал в горячей кабине молоковоза. Молоковоз пах молоком, коровьим навозом, а весёлый дядька хвастался мне гудком, который гудел натуральной коровой.

— Во! Гляди! Во! — он радовался, как ребёнок, что может показать недавнюю покупку случайному попутчику. — Вот. В воскресенье купил, пацаны привезли. Говорят, из Сингапура.

— Не китайский? — я вежливо поддержал разговор.

— Не, ты что, какой китайский. Никакой не китайский. Из Сингапура, говорю. В Китае так не делают, барахло одно, привинтишь, хоть чем приклей, оно всё равно развалится.

— Ага, — глубокомысленно добавил я свои пять копеек в нашу беседу.

Он подпрыгивал на сиденье, его живот колыхался, он что-то громко рассказывал, радуясь, как радуются в дороге всякому незнакомцу, которому можно рассказать всё, не боясь, зная, что незнакомец уйдет по дороге, никогда не вернётся, никогда не принесёт эхо слов.

Случайные попутчики всегда более искренни.

Мужик рассказывал об операции «по женскому», которую сделали в Киеве его жене, надорвавшейся по весне на ферме, когда она перетаскивала на себе фляги с молоком по вязкой грязи. Как бил он морду завхозу фермы за такие дела, как его ментовка тягала. Рассказывал про сыновей, удиравших из школы и из дому на рыбалку, мы говорили о том, что в Толоке с рыбой стало хуже — после того, как реку перегородили невиданной плотиной в честь никому не нужной мелиорации.

К обоюдному удовольствию, обнаружив, что нас объединяет рыбальская страсть, мы заплели разговор в такие узлы и сети, что не заметили, как добрались до поворота на Торжевку. Машина стояла на обочине, выдыхала жар, а мы ещё минут пять говорили о преимуществах донок и как лучше забрасывать «резинку» — на пиявку или на вертлявок. Ну, на миножек, вертлявками их по-местному называли.

Он раздавил мне руку рукопожатием, я попрощался и пошёл по проселку, кратчайшей дорогой к торжевскому кладбищу. Такой уж у меня был день. Кладбищенский. День мёртвых. И какой-то очень человечный. Так бывает. Когда Господь несёт странствующих, как в люлечке. Так бывает…

* * *