Деды и прадеды

— Ну… Бабушка рассказывала, что прадед так делал — на Толоке собирал и домой возил, когда засуха была. А кашка, жёлтая такая — для душистости, будто мёд.

— И меня мама так на речку гоняла. Я вон там, у реки жила, пока замуж сюда не вышла.

— Спасибо большое, очень вкусное молоко. Очень-очень.

Она ещё больше раскраснелась от удовольствия.

— Я ж и говорю ж, может, помочь вам чем?

— Да нет, что вы, не надо. Это мое дело. Вот только… Может, найдётся у вас чуть цемента — у прадеда фотография из памятника вывалилась. И лопата мне ещё нужна — там акации, штучки три подрубить.

— Да дам же ж, конечно. Пошли. Забирайте вашу рубашку, сумку за забор положите, никто не возьмёт.

Мы сходили к ней домой, она достала из сарая лопату получше, нашла где-то цемента, принесла в поллитровой баночке, дала ещё банку с водой — замесить цемент.

— Вот спасибо. Спасибо большое. Как вас звать-величать-то?

— Надежда Семёновна, — она глядела на меня, довольная собой и немного грустная. Вздохнула: — Вот, одна тут управляюсь, как муж умер. Чернобыль, говорят. Всё Чернобыль…

Её двор был образцово чистым. Всё, что можно было сделать женскими руками, сияло новой краской, новой побелкой. Помидоры были подвязаны аккуратными ленточками, колья были забиты, как по шнурку. Все грядки были прополоты, вокруг разросшихся кустов — ни травинки, ни соринки. Но трещина в окне на веранде была замазана жёлтой замазкой, новая чёрная смола, которой был выкрашен фундамент, не могла спрятать отчетливые трещины, замазанные от руки цементом, калитка перекосилась и открывалась с трудом, на трубе выпали кирпичи, возле погреба лежала поломанная приставная лестница, кран колонки во дворе подтекал. Мелкие, но неуловимые черты женского трудолюбивого одиночества.

— Спасибо, Надежда Семёновна, я принесу банки назад.

— Да ладно, можно у кладбища оставить, кому они нужны. А сумку можете здесь, на лавочке поставить.

— Спасибо, хорошо.

Я опять вернулся на кладбище. Надо было поторапливаться. Солнце уже коснулось вершин леса на противоположном берегу речки. Нечего на кладбище делать на закате. Особенно после захода солнца.

Нехорошо.

Я замесил цемент с пригоршней песка, обмазал фотографию и вставил в овальное гнездо. Прадед смотрел на меня, как всегда, с лёгкой улыбкой. Он всегда был пижоном, мой прадед. Бабушка улыбалась тихо и застенчиво. Она была сфотографирована в том щадящем возрасте, когда увядание ещё не поставило свою безжалостную печать. Ретушёр был молодец — шрама на щеке от пережитой пытки шомполом не было видно.

Какие же они были красивые. И смотрели на меня.

Мне стало трудно дышать.

Чтобы хоть как-то восстановить дыхание, я взял лопату с отполированной тяжелым трудом ручкой, примерился и в несколько ударов подрубил молодые деревца акации, которые выросли в трещинах бетонного покрытия между могилами. Я осторожно подрубил разросшийся барвинок.

— Стелися, барвинку… — мой голос неожиданно громко заметался в сумраке и замер.

Я ещё немного постоял, собрал лопату, банки, сумку пошел к ограде, чтоб потом с чистыми руками вернуться за рубашкой.

— Ну, всё, родные. Вот и всё. Вот и славно.

За оградой стояла Надежда Семёновна. Она держала в руках трехлитровую банку, из которой густо торчали пышные, высокие гладиолусы. Она протянула мне букет через ограду.

— Нате. Возьмите, пожалуйста. Пусть цветы стоят.

Я стоял, не чувствуя ног. Она смотрела на меня, держала банку.

Так бывает.

— Спасибо, Надежда Семёновна. Большое спасибо.

— Да что там, что вы. Так надо. Надо, чтобы цветы стояли. А я потом, ну, потом, присмотрю.

Я молча взял банку, не в силах что-то сказать. Да и говорить не надо было. Всё было ясно и без слов.

Я вернулся, пристроил банку с цветами между двух обелисков, поцеловал овалы фотографий… И пошёл, не оглядываясь, к выходу из кладбища. Там меня уже поджидала Надежда Семёновна со своей лопатой.

Она держала мою сумку.

— Возьмите, я тут вам молочка на дорожку положила. И пирожков, у меня пирожки были. Возьмите, пожалуйста.

— Да что вы, Надежда Семёновна, что вы! — запротестовал я от смущения.

— Берите, берите. Что мне? Мне самой и не съесть столько. По соседям раздаривать только. А на меньшее я замешивать тесто и не умею. Вот. Был бы у меня сыночек или дочка, точно так же в дорогу провожала бы.

Я не стал говорить лишнего. И так голова шла кругом.

— Спасибо большое. Спасибо. Счастья вам, Надежда Семёновна.

— И вам счастья. Бывайте здоровы.

Она улыбнулась, повернулась и пошла к дому. Оглянулась, помахала мне рукой, как-то очень молодо, быстро. Улыбнулась и пошла побыстрее.

Я прошёл до угла кладбищенской ограды, где налево от дороги на Дарьевку шёл проселок, по которому я пришёл в Торжевку. Там, на перекрестке, я сел возле ограды.

Что-то происходило, что-то складывалось вокруг меня этим днём. Время менялось, менялся воздух. Всё менялось и оставалось прежним.

Я достал из сумки ещё тёплые пирожки, которые, конечно же, она спекла для меня на скорую руку.

«Для меня испекла. Специально. Какой же человек один живёт», — подумал я.

Пирожки были невероятно вкусными. Молоко тоже.