Деды и прадеды

«Икарус» тормознул в тени развязки, перпендикулярно пересекавшей шоссе. Очередная бесчисленная остановка. Новенькие фуры дальнобойщиков, разноцветные, нарядные, прокатывали навстречу, везя в Киев что-то из далёкой и разноцветной Европы. Гул мощных моторов отражался от бетонного свода моста, усиливался, взрёвывал и растворялся. Опоры моста были покрыты старой коркой засохшей грязи, оставшейся, скорее всего, ещё с весны. Справа, возле зелёной бензоколонки «Татнефти», весело смеялись «грачи»-бомбилы, которые заправляли свои убитые «шестёрки» и «пятёрки» перед тем, как опять укатить в Киев в поисках пассажиров.

Поворот налево. Автобус загудел, выбрасывая жирный дым. Преодолев подъём развязки, автобус покатил быстрее, словно лошадь, почуявшая водопой. Или водопой почуял водитель, кто знает? Сосны по сторонам дороги тянули розово-шоколадные стволы к белой вате облаков, собравшихся в синем-синем небе. Тень прыгала между соснами, прячась в зарослях бузины. Вот там, за тем пригорком, в яме под вывороченными корнями упавшей большой сосны, лежал мой дед, когда выбирался из Крыма. Значит, до Топорова было совсем недалеко. Автобус оставил гудевшую магистраль позади, её шум стихал, и навстречу выбежала тишина раскрывшихся полей, наполненная стрёкотом кузнечиков, мёдом желтой кашки, трепетом крыльев бабочек и каким-то особенным запахом плодородной земли, которым невозможно надышаться. Совсем рядом лежала страна моего детства.

Автобус переехал широкий мост через Толоку и загудел по крутому подъему — мимо детской стоматологии, мимо банка, мимо памятника Неизвестному солдату, мимо разноцветных афиш, вывесок обменников, аптеки, мимо большой овальной заплатки асфальта, черневшей на месте когда-то роскошной клумбы с бесчисленными розами, мимо липовых аллей, так разросшихся, что ветви переплетались и образовывали зелёный тоннель над уже потрескавшимися дорожками.

Я оглянулся, узнавая площадь перед почтамтом, на которой на месте казавшейся вечной Доски почёта передовиков социалистического соревнования стояли тёмные гранитные плиты, с которых на прохожих хмуро смотрели лица погибших «афганцев».

Время вокруг меня завертелось волчком, как скулящий от радости узнавания, старый, покинутый, отчаявшийся с голодухи пес: «Ну же, ну, разве ты не помнишь? Не помнишь меня?! Меня?! Я лизал твоё лицо, когда мы были щенками, я грыз твою глотку, когда ты плюнул в меня жёваной морковкой и оскорбил мою собачью доверчивую душу. Я отгонял твоих обидчиков, я гонял чужих котов и я храпел за тебя, убегавшись за ночь. Помнишь?! Как же? Это же я — твоё время, твой кусок жизни! Ну же! Вспоминай!!» И время било меня хвостом по коленям, скалило зубы, закапывало слюной радости мою душу.

Я узнавал каждый камень, каждый поворот дороги. За военкоматом, среди вишен и яблонь, мелькнула знакомая крыша. Стало больно дышать. Я нагнул голову, стараясь не глядеть на родные окна проданного бабушкиного дома. Господи, я ни за что не продал бы его. Таково было требование…

Я никогда не забуду, как выторговывали у меня каждую мелочь бабушкины соседки и подружки, сбивая цену в разы, не понимая, что, например, простой жёлтый ковёр, который они «так и быть, может быть, взяла бы, ну, ты понимаешь, Гриша, мы же были подружки, пожалуй, взяла бы, но слишком уж дорого», что этот ковёр был моим, понимаете, суки?! моим ковром-самолётом, что этот кусок жёлтой шерсти значил для меня так много, что оценивать его деньгами значило оскорблять каждый день, прожитый мной в бабушкином доме. И забрать с собой я его не мог. Не приведи господь кому-нибудь — вот так продавать своё детство… Куда девать, куда засунуть память, как забыть те клейкие минуты, когда я собирал все ненужные вещи, которые брезгливо переворошили жадные пальцы, как я кланялся и благодарил за щедрость, хотя растерянность и дрожь унижения обжигали затылок, душили, толкали, заставляли собрать все фотографии в одну сумку, все эти пожелтевшие фотографии, все отпечатки таких ставших ненужными жизней?

Кому ненужных? Что остаётся, когда человек умирает? Сколько ласковых слов слышат малыши, сколько звёзд с неба дарят влюбленные, сколько льстивых речей, шпилек и безучастной тишины слышат взрослые, сколько однообразных красноречивостей терпят юбиляры, сколько хлама воспоминаний собирают старики — а что остаётся? Ничего не меняется — посидит кучка родственников, погорюет на похоронах, да и растворится, как комочек соли в людское море — добавит свои слёзы в уже солёное море. Хорошо, если находятся силы вспомнить, держать в груди, оживить в памяти тех, кто любил тебя при жизни…