Дед Мавр

Религию и ханжеские призывы к смирению, связанные с ней, беспартийный учитель Федоров ненавидел особенно остро. На всю жизнь остались в памяти уроки «закона божьего» в Ковенском ремесленном училище, «перст господен», указавший студенту на дверь Паневежской семинарии, «предначертание всевышнего», повелевавшее крестьянской бедноте Нового Места и Бытчи безропотно и покорно жить в нищете и мраке. Обостренная, неугасающая ненависть ко всему этому и вынудила учителя Ивана Михайловича Федорова приняться за повесть «Человек идет», в которой он, опровергая религиозные догмы, показал, что не всевышний господь-бог, а труд сотворил Человека.

Повесть эта, опубликованная в журнале «Белорусский пионер» в 1925 году, вызвала у юных читателей огромный интерес. Бывший редактор журнала писатель Алесь Якимович не раз вспоминал о письмах в редакцию, в которых читатели и просили, и даже требовали быстрее печатать дальнейшие главы ее. И вовсе не потому, что повесть отличалась каким-то особенным литературным совершенством. По словам Якимовича, и неискушенный в литературе читатель мог почувствовать, что она создана не мастером художественного слова — писателем, а мастером своего любимого дела — педагогом. Однако все, и в первую очередь читатели-взрослые, сразу увидели то главное, что отличало «Человек идет» от аналогичных произведений большинства зарубежных авторов: в повести этой, несмотря на ее учительскую дидактичность, настойчиво проводилась жизнеутверждающая гуманистическая идея не о животной, а о человеческой сущности первобытных людей.

Понял, почувствовал это и другой белорусский писатель, государственный деятель тех лет Тишка Гартный.

— Знаешь, на чем он меня подловил? — во время одного из экскурсов в свое прошлое рассмеялся Дед.— На Майне Риде…

«Ловля» началась вскоре после опубликования повести «Человек идет» с как будто случайного их разговора о белорусской литературе вообще и о приключенческом жанре в ней в частности. Гартный, в то время директор единственного национального издательства в республике, тепло отозвался о повести, предложив выпустить ее отдельной книгой. Тут же сыграл на педагогической струнке автора, посетовав, что в школах, особенно в деревенских, детям приходится читать произведения Майна Рида, Жюля Верна, Фенимора Купера в отнюдь не всегда блистательных переводах на русский и на белорусский языки. И пожаловался: кого из писателей ни пытался уговорить порадовать школьников своей, белорусской приключенческой книгой, не соглашается ни один. А напоследок посоветовал:

— Посмотри на карту, подумай, о чем бы тебе самому захотелось школьникам рассказать. Не об американских индейцах и трапперах: о них у Рида и Купера предостаточно… И не о приключениях ради приключений, а с добавлением существенной дозы социального смысла. Чтобы читатели сразу почувствовали: книга написана советским автором, еще лучше — нашим, белорусским. Как это сделать — подсказывать тебе, знатоку истории и географии, не берусь.

Не берусь… А у Ивана Михайловича в это время уже созревала задумка новой повести… И даже псевдоним нашелся: Янка Мавр…

— Но почему именно Янка Мавр? — воспользовался я возможностью задать давным-давно не дававший покоя вопрос.

Дед усмехнулся, пожал плечами:

— Помнишь классическое — «мавр сделал свое дело, мавр может уходить»? Так и у меня бывало не раз. И теперь вот тоже: не скажут вслух, все равно дадут почувствовать, что больше не нужен.

И резко, как он это умел, меняя тему разговора, продолжал вспоминать о беседе с Тишкой Гартным и о повести, которую ему после той беседы неудержимо захотелось написать.

— И написал,— подхватил я, воспользовавшись паузой.— Еще на общеобразовательных я ее за одну ночь проглотил. И удивился: почти то, о чем ты говорил у нас в «Червяковке»!

Иван Михайлович чуть-чуть нахмурился:

— Знаешь, чего мне стоил каждый тогдашний урок? Математику, физику, химику, даже обществоведу легче: умей доходчиво налагать предусмотренный учебной программой материал, и достаточно. А преподаватель литературы, истории и географии без фантазии, без способности объемно и зримо представлять литературных героев, описывать исторические события, рассказывать о континентах, морях и океанах земного шара — сухарь. Зазубрить «пятью пять — двадцать пять» любой второклассник может. А увидеть, как Магеллан огибает мыс Горн, для любознательного школьника — открытие: однажды с помощью учителя это сделав, он уже никогда не забудет, где находится Магелланов пролив. Поэтому и приходилось, готовясь к урокам, перечитывать уйму специальной литературы, рыться в подшивках журналов, в книгах. Сам, небось, помнишь, какая у меня библиотека была на Ново-Московской до войны. До сих пор жалею, что погибла. Она-то, как нельзя лучше, и помогала мне, когда решился засесть за свою «Райскую птицу».