Дед Мавр

Казалось бы, чем ближе к концу войны, тем должно становиться легче. В последнем военном году и у нас на Севере захватчикам пришлось отказаться от своих бредовых планов, перейти к обороне. Немецкая авиация все реже бомбила города и железнодорожные коммуникации, все чаще уклонялась от схваток с нашими истребителями. Но на море происходило нечто странное. Как будто намека на вражескую подводную лодку нет, фарватер протрален, проутюжен — ни единой мины. А стоит появиться союзному конвою-каравану, и то одно грузовое судно, то второе — на воздух…

Хорошо, что фашисты только в последнем военном году смогли применить свои акустические торпеды, иначе потерь на морских коммуникациях было бы неизмеримо больше. Ведь выпущенная за много миль от каравана такая торпеда по шуму корабельных гребных винтов находит цель и без промаха попадает точно в нее!

И все же Победа приближалась с каждым днем. И с каждым днем возрождалась жизнь на освобожденной от гитлеровской нечисти советской земле, в том числе и на многострадальной земле моей родной Белоруссии.

Я жадно слушал по радио и читал газетные сообщения о том, как из партизанских отрядов и соединений возвращаются в белорусские города и села недавние народные мстители — партийные и советские работники, рабочие и служащие. Как из Москвы и восточных областей страны спешат домой ученые, инженеры, врачи, учителя. Как по железной дороге прибывают целые эшелоны с промышленным оборудованием, производственной техникой и строительными материалами, а минчане уже восстанавливают разрушенные оккупантами жилые дома, фабрики и заводы.

Вернулся из Томска, где работал всю войну, и Первый Белорусский государственный драматический театр, а с ним и мама. Обрадовался: и Лиля уже дома, и Вета! Но как стало больно и тревожно, когда получил телеграмму о том, что мама совсем больна и даже не в силах играть на сцене. Неужели так плохо? Пожалуй, да, иначе врачи не заверили бы телеграмму. Боясь, что никогда больше не увижусь с самым дорогим мне человеком, я подал рапорт на имя командования и в тот же день, в виде редчайшего во время войны исключения, получил недельный отпуск для поездки в Минск.

Действительно, мама была совсем плоха. Через месяц ее не стало. Но все же трое суток,— остальные четверо из отпускной недели ушли на дорогу в оба конца,— мне посчастливилось провести с ней.

И даже в город удалось наведаться, в Дом правительства, где в двух небольших комнатах уместились и Союз писателей, и Беллитфонд. Спросил об Иване Михайловиче и услышал, что дядька Мавр очень слаб, перенес тяжелую болезнь, и если вернется в Минск, так в лучшем случае только к концу года.

С тем и уехал. Опять в Заполярье, к месту службы: в действующий Северный военно-морской флот.

Снова морские конвои, траление фарватеров, переброска войск в недавно очищенный от гитлеровцев город Петсамо. Даже начальником отдела боевой подготовки флотской газеты «Северная Вахта» довелось поработать. А подспудно уже зрела мысль: не довольно ли шататься по белу свету, не хватит ли с меня семнадцати лет почти непрерывной моряцкой неприкаянности? Четвертый десяток наполовину разменял, пора обзаводиться постоянной крышей над головой. И если обзаводиться, так в родном городе, в Минске, потому что в Архангельске долго не выдержу, после войны наверняка сбегу в какой-нибудь многомесячный дальний рейс…

Но вот и война окончилась, а о демобилизации — ни звука. Только в марте сорок шестого смог, наконец, снять с себя военно-морскую форму с погонами капитан-лейтенанта на плечах.

И сразу, чтобы не передумать,— на поезд и в Минск! Что сделали нелюди с городом! Везде руины. Считанные здания уцелели. Поселился временно у родных.

Узнал, где живет Дед, пошел на Первомайскую улицу, постучался. Дверь открыла жена, Стефанида Александровна, и чуть не испуганно всплеснула руками:

— Батюхны, ты живой? А слух прошел, будто убили.

— Живой, живой,— успокоил я.— Хозяин дома?

Стефанида Александровна вздохнула:

— Разве удержишь? Только по вечерам можно застать. По воскресеньям и то полная хата людей.

— Как он?

— Сейчас ничего… А думала, не доберемся до Минска… Водянка измучила, весь опух, ни рукой, ни ногой не мог пошевелить. И то сказать: шестьдесят четвертый год пошел.

— Где же он пропадает?

— То в Союзе писателей, то в издательстве. С какою-то книгой возится.

— Неужели новую книгу написал?

— Если б свою…

Загадка: новая книга, а «не своя». Что же это за книга и чем она смогла так захватить Деда?

Не пешком, а в трамвае — трамвайную линию успели восстановить — отправился в Дом печати. Там и нашел углубленного в работу Янку Мавра за столом, заваленным рукописями. Он мельком, без удивления взглянул на меня и, выпустив из пальцев толстый красный карандаш, откинулся широкой спиной на стул:

— Совсем вернулся или опять на время?

— Совсем.

— Давно пора. Слишком много работы. Кому ее вместо нас делать? Молодые когда еще вырастут…

И круто, как в довоенную пору, меняя тему, почти с нетерпением спросил:

— Чем думаешь заниматься?

— Сначала с жильем надо устроиться…