Дед Мавр

Явился на Ново-Московскую в строгой морской форме: фуражка с «крабом», белый китель с позолоченными пуговицами, черные брюки с тщательно отутюженной стрелкой. И первое, что увидел,— добродушно-ироническую искринку в близоруко прищуренных глазах Янки Мавра.

— Ну вот,— произнес он,— и ты стал похож на человека. Садись, рассказывай.

Иван Михайлович слушал, помаргивая и время от времени слегка кивая массивной лобастой головой. Но едва я упомянул о пешем переходе из Ванкарема в Уэллен, как он перебил:

— Постой, какой переход? В газетах, по-моему, об этом ничего не было.

— Стоило ли писать? Самое трудное,— эвакуация со льдины,— к тому времени закончилось.— И тут я впервые оговорился: — Понимаете, Дед…— и осекся, умолк.

Ничего удивительного: моряки издавна привыкли называть капитана Батей или Дедом, а в моей жизни Иван Михайлович капитаном и был. Отсюда и оговорка, вызвавшая мгновенную немоту. Но он вдруг поморщился, нетерпеливо взмахнул рукой:

— Хватит церемонии разводить! И выкаться довольно. Назвал Дедом, пусть будет Дед. С чукчами приходилось встречаться?

— Не раз. Ночевал в ярангах. Чукчи-каюры везли наши вещи на собачьих упряжках.

— Совсем как у Джека Лондона. Интересные люди?

— Очень. За полтора с небольшим десятка советских лет Чукотка далеко шагнула из первобытного периода в двадцатый век. А многие обычаи и взаимоотношения между людьми все еще остаются прежними. Представь себе: рядом с самолетом в яранге из оленьих шкур, древний шаман творит заклинания под грохот обтянутого тюленьей кожей бубна.

— Неужели и такое есть?

— Пока. Встречаются, правда, все реже, случаи многоженства. И жертвоприношения бывают. Но уже строятся больницы, школы, открываются торговые фактории. Пройдет ещё с десяток лет…

— Знаю. Записывал все, что видел?

— Почти половина третьей тетради дневника — о Чукотке.

— Со временем пригодится,— Дед легонько похлопал ладонью по подлокотнику кресла.— Пришлешь тетради?

— Лучше книгу, «Поход "Челюскина"». Она через несколько месяцев должна выйти.

— И то, и другое. Интересно, все ли, что есть в дневнике, использовал в книге. Хочу сравнить. Непременно пришли!

Я вернулся в Архангельск. Дождался выхода повести. По почте отправил «и то, и другое». И вскоре получил ответ:

«Твой «Поход» прочитал. Понравилось. Буду рекомендовать к изданию здесь, в переводе на белорусский. Тетради возвращаю. О теперешних чукчах в литературе пока нет ни звука. Тан-Богораз не в счет, он писал о дореволюционных. А у тебя полным-полно наблюдений и фактов о сегодняшних. Садись и пиши рассказы для небольшой (слово «небольшой» подчеркнул) книги: нужна, как воздух».

Каи просто: «Садись и пиши». А я еще ни одного рассказа не осмелился написать… Путевые заметки о морских походах, очерки получались как будто неплохо. Печатали их о «Комсомольской правде», в «Морском флоте», в архангельской «Правде Севера» и в минской «Звезде». Успели даже две книги выйти в свет: очерковая «Морские будни» и документальная о «Челюскине». Но садиться и писать рассказы?.. Подумать страшно!..

И все же год спустя привез в Минск рукопись сборника новелл, который так и назвал: «Чукотские новеллы». Работал над ним взахлеб, отдавая дань увлечению, а вернее, подражая языку и литературному стилю чрезвычайно популярного в то время московского прозаика Бориса Пильняка. Секунды не сомневался, что именно этой «пильняковской» своеобразностью и поражу Деда!..

Иван Михайлович заставил читать вслух. Слушал с такой внимательной сосредоточенностью, что тяжелые веки опустились на глаза. А дослушав первую новеллу до конца, спросил:

— И все остальные так написаны?

— Да.

— Прочитай-ка начало этой еще раз.

«Понравилось!» — обрадовался я, с едва скрываемым удовольствием выполняя просьбу. И начал:

«Опять потянулись дни, серые сковкой зимней, шеренгой длинных ночей шагала в пургах зима. В Яндагае смеялись над чукчей, над большою бедой Ачыргына, и из стойбища в стойбище несся, искажаясь, колючий смех…»

— Хватит,— с подчеркнутой иронией в голосе остановил Дед, широко распахивая голубые глаза за толстыми стеклами очков. И, ничуть не скрывая иронию, протянул: — Здоо-роо-воо… Только ни-че-го не понять… Перепиши-ка ты все по-русски…

Лопнула моя «пильняковщина», новоявленный новеллист провалился с треском! Дальше Мавр и слушать не захотел, круто переменил тему, с нарочитой оживленностью заговорил о явных пустяках, о которых, без моего позорного провала, и не заикнулся бы. А я сидел, как на раскаленных углях, дрожащими руками собирая ставшие непослушными страницы рукописи: никогда больше не переступлю порог этого дома, никогда!

И вдруг Дед оборвал свою пустопорожнюю тираду, наклонился ко мне, провел широкой ладонью по моему подрагивающему колену:

— Не кипятись, побереги нервы. Лучше от меня выслушать правду, чем нарваться на какого-нибудь критика, который не упустит случая смешать тебя с землей. Поэтому и советую: пока никому не показывай. Заново перепиши. Тогда и поговорим…