Давид Седьмой

На что он хладнокровно ответил, что если не состоится его матч с Алехиным, то Эйве провозгласит себя чемпионом мира, а потом проиграет матч Решевскому, и таким образом звание чемпиона мира навсегда уплывет от нас в Америку. Когда вопрос о матче был поставлен на голосование, я заявил, что одновременно ставлю вопрос о своей отставке: если бюро шахматной секции выскажется за матч, это будет означать, что я уже не председатель».

Позиция Вайнштейна была расценена Ботвинником как покушение на него лично: тот встал на его пути к великой цели и потому до конца оставался для Ботвинника злейшим врагом, а его покровительство и безоговорочная поддержка Бронштейна в последующие годы только усугубили это крайне неприязненное отношение.

«Он был страшный человек, просто ужасный, меня ненавидел», – за полгода до смерти говорил мне Ботвинник о Вайнштейне. Называл того злым гением Бронштейна, повторял, что Вайнштейн «не хотел, чтобы я стал чемпионом мира и использовал свои связи в КГБ, чтобы помешать переговорам с Алехиным».

На заседании 1945 года присутствовал и молодой Бронштейн. «Я не поддерживаю то выступление Бориса Самойловича, – вспоминал он в конце жизни, – мне не нравится то, что он так сказал об Алехине. Но видно уж очень был он сердит на Ботвинника».

Процедуры голосований и переголосований – отдельная история, но в конце концов с разницей в один голос было принято решение о проведении матча, и Вайнштейн тут же подал в отставку.

Он остался председателем маленькой секции в обществе «Динамо», никаких других должностей в советских шахматах не занимал, ограничившись менторством Бронштейна и писанием шахматных книг.

* * *

Среди огромного множества типов, которых можно было встретить в огромной, распавшейся в 1991 году империи, Борис Самойлович Вайнштейн относился к не часто встречающимся. Еврей-интеллигент, беспартийный, с сомнительным буржуазным происхождением, он занимал высокую должность в органах безопасности.

Улыбка почти не сходила с его лица. Высокий, сухопарый, подтянутый, с прекрасно поставленной речью, он производил впечатление аристократа. Полный скептицизма и иронии, нетерпимый к точке зрения другого, он, тем не менее, не вызывал отторжения: остроумие и эрудиция перевешивали всё остальное.

Азартный человек, он был частым посетителем ипподрома, куда заглядывали знаменитые футболисты, адвокаты, журналисты, актеры, представители богемы и полубогемы Москвы того времени. Любителями скачек были и другие шахматные и околошахматные люди: Григорий Левенфиш, Давид Гинзбург, Борис Баранов, Борис Равкин.

Хотя Вайнштейн о картах писал с пренебрежением, сам любил провести вечер-другой за покерным столом. Заядлый театрал, любитель и знаток музыки, галантный джентльмен и дамский угодник, он был подчеркнуто учтив. Имел репутацию широко образованного и начитанного человека. Те немногие, кто бывал у него дома, вспоминают огромную библиотеку, на полках которой стояли книги на разных языках.

Абрам Хасин, не раз бывавший у Вайнштейна, полагает, правда, что несмотря на впечатление человека очень начитанного, на самом деле знания его были поверхностны и многое в нем было наносное, внешнее. Подчеркивает его барство, едва не граничащее со снобизмом.

Что здесь сказать: Борис Вайнштейн принадлежал к организации, стоявшей в стране над всеми организациями. Близость с таким человеком Бронштейна, отмечает Хасин, оставляла у всех определенный осадок, ведь ни для кого не было секретом, где работал его патрон.

Еще резче высказался Спасский: «Не понимаю, не понимаю, – говорил он, – почему Дэвик, которого я очень высоко ставлю, попал под влияние такого ужасного человека? Почему он был на протяжении столь длительного времени рядом с Вайншейном? Для меня это загадка… Не понимаю, не понимаю…»

Был очень сдержан, близко ни с кем не сходился, скорее имитировал близость. Талантливый организатор, самостоятельно мыслящий человек – в те времена это уже само по себе было вызовом. Но если требовали обстоятельства, умел мудро, «профессионально» молчать. Понимал, когда и что нужно сказать, держал нос по ветру, клал в масть. И то: без этих качеств невозможно было работать там, где работал он.

Когда Алехина реабилитировали, быстро забыл, что говорил о нем и первым пожертвовал на памятник чемпиону мира на парижском кладбище 62 рубля 50 копеек – не так и мало по тем временам (странная, на первый взгляд, сумма по тогдашнему внутреннему курсу соответствовала 100 долларам, а какими соображениями руководствовался Борис Самойлович, жертвуя именно 100 долларов, сейчас сказать трудно).

Вспоминал уже после Перестройки, что в отделе, которым руководил, было только два беспартийных – он сам и машинистка. Объяснял свысока: «Это была правящая партия, и я не считал возможным брать на себя ответственность за управление страной. Не стану выдавать себя за этакого диссидента, в своих действиях я всегда придерживался линии партии, но в партию я вступил позже, уже после смерти Сталина».