Давид Бек

— Однажды, — рассказывал он, — великий господин давал ужин своим придворным. «Кто из вас застрелит оленя к моему ужину?» — спросил он. Сынки тавадов взяли ружья и обыскали все горы и леса, ходили целый день, да так ни с чем и вернулись. В эту минуту к господскому двору явился плешивый Дарчо, неся па спине огромного оленя. «Ты славный парень, Дарчо», — сказал великий господин, похлопал его по плечу и сразу же повелел написать указ о пожаловании ему звания тавада, да еще одарил сорока домами холопов.

— Кто был этот Дарчо? — удивленно спросил Давид.

— Кто же, как не бездельник и пьяница — целый день мог работать в чужом доме за чарку вина.

Но Давид не думал ни о тавадстве, ни о крепостных. Он был счастлив, когда изредка встречал милую Тамар, слышал несколько ласковых слов и видел невинную улыбку на ее лице.

Тамар стала чаще бывать у пастухов. Раньше Сико собирал для девушки лесные ягоды и орехи, а теперь это делал Давид. Он отправлялся в самые глухие чащобы, забирался в заросли диких кустарников. Он не обращал внимания, что у него рвется одежда о колючки, он подвергался тысяче разных опасностей — лишь бы набрать лучших ягод. Вон на тех свисающих с высоких скал кустах видна спелая малина или ежевика, но, поднявшись туда, можно сломать ногу, разбить голову — все равно он готов пойти на смерть, лишь бы собрать ее любимые ягоды. Давид клал их в сплетенную им самим корзинку и припрятывал для Тамар.

Однажды вместе с корзинкой Давид подарил ей и букет цветов. Юноше не чужды были нежные чувства, но ему не хватало тонкого вкуса. Свой букет он составил целиком из желтых цветов.

— Мне не нравятся желтые цветы — сказала Тамар, но букет все же приняла.

— А какие тебе нравятся? — спросил юноша, покраснев от смущения.

— Красные, розовые, фиолетовые, синие… всякие другие, — ответила она, не переставая отправлять в рот преподнесенные ей спелые ягоды.

— А почему ты не любишь желтые?

— Не люблю и все. Сама не знаю почему, — сказала она. — Я и желтые платья не ношу, когда мне их шьют.

— Я знаю, тебе нравится красный цвет, — сказал юноша, посмотрев на нее с обожанием… — Когда я впервые увидел тебя, на тебе было красное платье.

— Где же ты меня увидел впервые? — с наивным видом спросила она. — И когда?

— Два года назад. Я увидел тебя на дороге. Ты возвращалась с прислугой и еще напоила меня молоком. Не помнишь?

Тамар приложила пальчик к губам, опустила обрамленные длинными ресницами глаза и впала в раздумье. Потом подняла голову и посмотрела Давиду прямо в глаза.

— Два года назад… молоко… Нет, не помню, — лукаво произнесла она.

— Да, два года назад, — дрожащим голосом сказал Давид. — С того дня я и взялся быть вашим пастухом…

— Зачем? — спросила Тамар, и на ее губах заиграла лукавая улыбка.

— Чтобы почаще видеть тебя.

Тамар рассмеялась и отбежала, но на минуту задержалась, и пораженный юноша услышал:

— Хоть я и не люблю желтый цвет, но букет возьму, ведь это ты дал мне… Я буду хранить его у сердца…

Этот разговор произошел вблизи овечьего стойбища, на берегу ручья. Густой кустарник скрывал Давида и Тамар от глаз служанок, занятых дойкой коров. Но они не заметили, что одна из них спряталась в кустах и подслушала разговор двух влюбленных, внимательно следя за малейшей переменой на их лицах.

Когда Тамар ушла, девушка некоторое время оставалась в своем тайнике, сердито глядя на Давида, который стоял неподвижно, как статуя, не в силах поверить тому, что услышал. Он бросился было за барышней, чтобы еще разок взглянуть на нее, но она уже ушла. Тут из кустов вышла служанка и побежала догонять своих подруг.

С этого дня каждое утро, пока еще не упала роса, Давид собирал в горах любимые цветы Тамар, составлял букеты, опускал в прозрачные воды родников, чтобы они до ее прихода не завяли. Но по целым дням и неделям цветы оставались в родинках, а Тамар не показывалась. Юноша рвал новые цветы, связывал букеты, а девушка не приходила. Что случилось, не больна ли она? Проходили недели, месяцы, а он не видел Тамар. Давид ходил как потерянный, с каждым днем становился все молчаливее и печальнее. Его подавленнее настроение заметили друзья, которые очень любили Давида, спрашивали, что с ним, но ничего не могли выведать у молчаливого и скрытного парня.

Кроме Давида, под началом Сико было еще шесть пастухов. Давида любили все. По вечерам возле костров на овечьих выгонах он часто развлекал их своими песнями. Как и каждый сюниец, он играл на таре и обладал очень приятным голосом. Но в последнее время он перестал петь.

— Что с тобой, Давид? — спросил как-то ночью Гево, один из молодых пастухов, найдя его лежащим на стойбище возле скалы.

— Ничего, — ответил Давид, не повернув головы, — плохо себя чувствую, видно, простыл.

Гево был больше других близок с Давидом, и в последнее время молча наблюдал за юношей, хотя ничего не говорил ему.

— Я все знаю, — проговорил он, — ты вовсе не болен и не простужен. Знаю, почему тебе так плохо.

— Почему же? — Давид поднял голову.

— Ты таишься от меня, а я-то думал, мы друзья, — продолжал Гево немного обиженно.