Давид Бек

Он вышел к цитадели, как лунатик выходит к желанному месту, ведомый каким-то необъяснимым инстинктом. Вышел во двор дивана, остановился и в глубоком оцепенении смотрел на горящие постройки. С бессмысленной улыбкой на лице он покачал головой и направился к гарему. Здесь были нарушены все гаремные порядки: сторожа не стояли у дверей, евнухи куда-то исчезли, но тем не менее никто не смел войти в гарем из того же укоренившегося страха, из-за которого люди не решаются войти в пустынный храм, если даже дверь его открыта. Армяне пока еще сражались с мусульманским войском и жителями города и еще не добрались до дворца.

Запертые в своих комнатах жены в страшной тревоге ждали рокового конца. Во время войны женщины, особенно мусульманки, меньше подвержены опасности, чем мужчины. Присущие им стыдливость и женственность сдерживают грубость врага. Поэтому жены боялись не столько противника, сколько пожара. Пламя добралось до гарема, несколько комнат уже лизали языки пламени. Жены не получили разрешения покинуть помещения, потому что не было главного евнуха.

Точно привидение, хан пересек двор и вошел в переднюю Зубейды-ханум. Старик Асад со свойственной ему добросовестностью лежал у дверей своей госпожи, подложив под голову набитую соломой подушку и укрывшись вместо одеяла своей накидкой. Хан не заметил его и, проходя, задел ногой. Гаремный страж, вскочив, спросонья нечаянно толкнул хана и тот, не удержавшись нa ногах, упал прямо на него. Два невменяемых человека стали мять друг другу бока и бессмысленно дубасить. Наконец, евнуху Асаду удалось схватить хана за горло, и он закричал что есть мочи: «Вор! Вор! Караул!.. На помощь!»

На его голос никто не отозвался.

Отчаянные вопли евнуха и сильные удары, нанесенные хану, возымели лишь одно действие: Асламаз-Кули очнулся, вышел из оцепенения, в котором так долго находился. Он почувствовал, что старик сжимает ему горло. Резким движением отбросил он евнуха в сторону и гневно произнес:

— Узнавай, болван, своего хозяина!

По зычному голосу старый Асад узнал хана, но в тусклом свете прихожей не заметил заляпанной грязью одежды погонщика мулов.

— Вон отсюда! — приказал хан и прошел в комнату Зубейды.

Испуганный старик только вышел за порог, как вдруг вспомнил о своей подушке и накидке, вернулся, забрал своих неразлучных ночных друзей и поплелся прочь. Старый Асад был охвачен лишь одним чувством — чувством смерти и обреченности. Он вспомнил слова властелина над девушками, сказанные во время бегства Зубейды-ханум: «Хан прикажет заживо сжечь тебя!» Сейчас вина его еще больше усугублялась: он посмел схватить владыку за горло, надавать ему пощечин. Но почему хан прямо на месте же не приказал четвертовать, задушить дерзкого слугу? Вот что удивило евнуха. «Я ведь заслужил такое наказание», — подумал он и, устроившись в другом углу гарема, стал ждать своего конца.

В роскошной, богато обставленной комнате Зубейды-ханум все было по-прежнему. Еще горел светильник, освещая помещение светло-розовым светом, который отражался от желтых плюшевых занавесок. В комнате любимой жены все оставалось на своих местах: мягкие мутаки с золотой бахромой, пестрые ковры, сосуды из серебра и редкого китайского фарфора. Все было на месте, недоставало лишь хозяйки дома.

Владелец крепости вошел к себе домой как преступник, как беглец, не осмеливающийся показаться людям на глаза. Он стоял в грязной одежде погонщика мулов и не решался даже приблизиться к дорогим вещам, которыми был окружен. Он тупо уставился на ложе, где рядом с ним прошлой ночью сидела самая прекрасная и разумная из его жен. Вспомнил ее чудесное лицо, правдивые слова. Здесь, на этой тахте, она словно безжалостная пророчица вещала о судьбе тирана, разъясняла его ложное положение, говорила о семье и супружеской любви. О, как мудры, проницательны были ее речи! Он тогда не понял, а если и понял, гнев, гордость и самолюбие не позволили ему признать справедливость ее слов. Ах, если бы она была сейчас здесь! Хан готов был припасть к ее ногам, целовать их и соглашаться, что он самое жалкое и чудовищное порождение рода человеческого. Но Зубейды-ханум не было, вместо нее он обнял благоуханную подушку, на которой в ту ночь покоилась ее чудесная головка и, спрятав в нее лицо, горько зарыдал…

Какое чувство терзало его, отчего он так страдал? Теперь, когда погибли власть и сила, когда его могущество было растоптано под пятою врага, когда сама жизнь его подвергалась ужасной опасности — он ни о чем так не сожалел, никого не вспоминал с такой тоской, как ту, что так твердо и резко осудила его деспотическою власть в доме и вне его.

Рабыня в течение семи лет, она однажды осмелилась заговорить, сказать правду и сразу же покорила сердце тирана, заслужила его уважение. Сознавал ли он это? Нет, только чувствовал. Чувствовал, что присутствие любимой жены, одно ее слово, улыбка могли исцелить его, утешить во всех его невзгодах. Но ее не было. Потеряв ее, он потерял все…