Дашкова

На этот раз Дашкова сравнительно легко получила разрешение уехать. Бремя опалы уже не тяготело над ней. Во время посещения императрицей Москвы по случаю торжества Кючук-Кайнарджийского мира Екатерина Романовна в качестве статс-дамы не раз появлялась при дворе. Однако когда подруга осведомила государыню о желании совершить второе путешествие, Екатерина II отреагировала более чем холодно: она «не любила, когда я уезжаю из России».

Создается впечатление, будто императрица скучала. Но уже следующая строка мемуаров показывает, что отношения вновь напряглись: «Меня даже не допустили проститься с ней отдельно, и я откланялась ей во время общей прощальной аудиенции»{754}. Возможно, государыня просто опасалась болтливости подруги и всеми силами отдаляла ее от своей внутренней жизни, чтобы не дать пищи для разговоров.

Вспомним, как описан дом госпожи Ворчалкиной. «Она… имеет склонность поправлять нынешние обычаи. Все, что где делается, ей известно, все у ней на памяти; знает твердо и прошедшее и настоящее, и своими разговорами может много помогать нам к охулению того, что нам не нравится, и к возвышению того, что мы придумать похотим. И чего б наша нерешимость сделать нам не дозволила, то она удобно вывести и довершить может». В этой зарисовке весь Панин, с его «нерешимостью» и стремлением полагаться на племянницу при «охулении» чужих и «возвышении» своих идей.

Как бы то ни было, Екатерина Романовна могла ехать и с легким сердцем покинула Москву. Ее ждало долгое и счастливое путешествие. Хотя оно заявлено как учебное – «чтобы дать моему сыну классическое и высшее образование», – на деле вояж далеко выходил за рамки прагматики. Он занял шесть лет, из которых лекции в Эдинбурге продолжались только три. Год до и два года после семья странствовала по Европе.

Для самой Дашковой это было триумфальное путешествие. Она уже не скрывала своего имени, и ее с почтением принимали при дворах. Любезности польского короля, только что пережившего первый раздел страны и всецело зависевшего от России, понятны. Для него прием, оказанный подруге государыни, – лишний случай заверить Петербург в своей преданности. Дашкова с пониманием отнеслась к драме Станислава-Августа: «Он заслуживал счастья, а польская корона была для него скорее проклятьем, чем радостью. Сделавшись королем беспокойного народа… он не снискал его любви, так как народ не был способен его оценить… Благодаря интригам польских магнатов ему приписывали многие ошибки, которых он вовсе не совершал»{755}.

Обычно не замечают, что эта характеристика очень близка к описанию польского монарха Вольтером в «Царевне Вавилонской»: «У сарматов (иносказательное название поляков в просветительской литературе, так же, как русских, именовали «скифами». – О.Е.) Амазан застал на троне философа. Его можно было назвать “королем анархии”, ибо он являлся главой сотни мелких правителей, каждый из которых мог одним словом отменить решение всех остальных. Эолу легче было управлять непрестанно спорящими между собой ветрами, чем этому монарху примирять все противоречивые стремления. Он был словно кормчий, чей корабль несется по разбушевавшемуся морю и меж тем не разбивается»{756}.

В отличие от Вольтера, Дашкова, когда писала мемуары, уже знала, что корабль разбит.

«В Берлине меня ожидал такой же дружеский прием, как и в прошлый раз». Значит ли это, что королева встретила путешественницу как давнюю знакомую, а Фридрих II опять спрятался? Наконец, к августу 1776 г. княгиня прибыла в Спа, где вскоре увиделась с мадам Гамильтон. Отсюда 30-го числа ею было написано послание ректору Эдинбургского университета Уильяму Робертсону с просьбой принять 13-летнего Павла в качестве студента.

Текст сохранился и представляет собой блестящий образчик эпистолярного жанра второй половины XVIII в. Не стоит удивляться ни витиеватости выражений, ни тому, что каждый персонаж – пылкая, но благоразумная мать, просвещенный, благородный наставник, чистый душой и неиспорченный юноша – соответствует определенному культурному амплуа, является слепком с социальной роли. Таковы были правила. И такова литературная традиция.