Дарители

– А вторая половина? – вдруг спросил Джетт, ткнув Эдварда пальцем в спину. – Ты сказал: «Половина думала, что она погибла».

Эдвард покосился на Агату.

– Вторая – включая меня, твою мать и всех девушек, которых я подслушал, – думала, что тебя похитил какой-нибудь парень из-за стены, и вы теперь живете долго и счастливо в хижине среди огородов, пасете овечек или чем там еще крестьяне занимаются.

Агата вытаращила глаза и залилась краской.

«НЕТ, – вывела она огромными буквами и сунула табличку под нос всем по очереди, а потом, убедившись, что мысль до них дошла, перевернула табличку и прибавила: – Я одна. Была одна и всегда буду».

– А вот это очень жаль, – вставил Джетт и задергал глазом, будто не мог решить, подмигнуть им или многозначительно поднять бровь.

Генри на секунду прижал руку к лицу и тяжело вздохнул. Он никогда не разберется, как у людей устроены брачные игры.

«Ну, времени с этим разобраться у тебя немного осталось, – флегматично заметил огонь ему на ухо и тут же прибавил: – Ладно, извини, извини. Никак не отвыкну от привычки доводить тебя до белого каления».

– А в дворцовом фольклоре такая красивая история была, – задумчиво протянул Эдвард. – Он – ну, воображаемый красавец-крестьянин – жил себе в скромной хибарке на городской окраине и вот однажды задумал обокрасть королевский дворец. Забрался на стену, а ты гуляла в саду. Пораженный твоей красотой, он едва не упал обратно и решил вместо сокровищ похитить твое сердце.

– О, неплохая история! – оживился Джетт. Агата, кажется, была с ним согласна. – Только вы уж определитесь, горожанин он, крестьянин или грабитель. Это, знаете ли, не одно и то же – хотя откуда вам знать, ваше высочество.

Эдвард наградил его мрачным взглядом через плечо, но Генри поймал себя на том, что в этой версии трудно испугаться Эдварда всерьез, несмотря на его рост, ширину в плечах и размер кулаков. Генри удивило, насколько хмурым, серьезным и издерганным выглядел его Эдвард, его брат, по сравнению с этим прекрасным принцем. Вывод был неутешительный: похоже, источником всех проблем и грусти в жизни Эдварда был он сам. Генри сжал губы, впервые подумав о том, как хорошо, что никто его не помнит. Если бы не рокировка, им так тяжело было бы расставаться, а теперь Эдварду будет все равно, – и это единственный подарок, который Генри мог ему сделать.

Генри вздрогнул, когда Агата подергала его за куртку и сунула ему в руки мелко исписанную табличку. Краем уха он слышал, что ее расспрашивали про Джоанну и заклятие, – и теперь Агата всем по очереди показывала ответ.

«Первая половина была наполовину права: мне было грустно, что отец умер. С мамой не ладим, я сбежала – посмотреть мир, найти себя. На дороге у дворца встретила старушку, она просила поделиться едой, я была дурой, нагрубила. Она превратилась в Джоанну – стала точно как на картинках – и наложила заклятие за мою гордость: буду молчать, пока не выполню условие. Какое – не скажу. Это унизительно, худшее наказание».

– Поцеловать бедняка? – ужаснулся Эдвард, но Агата только фыркнула и покачала головой.

Джетт уже открыл рот, чтобы внести свою лепту в беседу, но тут Генри вскинул руку, и он послушно замер. На чужую силу у Джетта чутье было отличное, и он сразу понял, что Генри – не тот человек, с которым стоит препираться.

– Стойте, – выдохнул Генри. – Видите?

Несколько секунд все бессмысленно всматривались туда, куда он показывал, а потом лоб у Эдварда разгладился.

– Похоже, мы идем, куда надо, – выдохнул он. – Я бы на месте Хью устроил везде бардак, а вокруг себя оставил бы все, как положено.

Среди холмов – а это все же были холмы, не скалы: то, что Генри издали принял за камни, оказалось иссохшими остатками травы, – висел утренний туман, едва заметный на фоне серого неба. Видимо, где-то там была река, и в слабой дымке, клубящейся над ней после ночного холода, мерцал слабый проблеск синего цвета. Он то исчезал, то появлялся, когда бледному солнечному лучу удавалось снова упасть под тем же углом.

– Ух ты, – выдохнул Сван, который не произнес ни слова с тех пор, как они сюда перенеслись.

И все кивнули. Ничто и никогда еще не казалось Генри таким ярким, как этот неверный синий блик. Что-то внутри его поверило, что красок больше не будет, – а теперь пело от радости.

* * *