Даниил Андреев

«Молодой мечтатель, юный друг мой, Даниил Андреев сидит в Трубчевске, а душою то и дело пребывает в Индии»²⁰⁸, – записала Малахиева-Мирович 28 июля 1931 года. В том счастливом и знойном июле он писал ей, что попадет туда не позже чем через пять лет, а через десять появится его книга об Индии. К письму он прилагал стихи о своей прародине:

В утихнувшего сердца заводи
Да отразятся в час отрады
Подобно золотистой пагоде
Бесплотные Упанишады.
И душу золотыми петлями
Завяжут мудрецы и дети,
Чьим голосам внимают медленным
Из сумрака тысячелетий.

8. Трубчевская Индия

В третий раз в Трубчевск он опять приехал на все лето, надеясь набрести на прикровенные места, где открываются иномиры. «В некоторых условиях окружающей нас природы кроется особая власть вызывать… мистические состояния»²⁰⁹ – в это утверждение Уильяма Джемса он верил и считал, что прошлым августом у Неруссы нашел эти «условия». Но лето 1932 года в благословенном Трубчевске, где он, по его признанию, «так великолепно кейфовал в прошлом и позапрошлом году», не задалось. Брату жаловался:

«На этот раз, однако, обстоятельства были не так благоприятны. Сначала мешала погода. Июнь и первая половина июля были на редкость дождливыми: ежедневно гроза с жестоким ливнем и даже градом, а иногда – так даже 2 грозы на дню. Я несколько раз пробовал уходить гулять (ухожу я всегда далеко, на целый день), но каждый раз промокал до нитки, так что наконец всякая охота бродяжничать отпала.

Едва же наступила великолепная <…> жара, как я сильно повредил <…> пятку, наступив босиком на торчащий из доски ржавый гвоздь. Начался нарыв, очень медленно назревал (очень неудачное место: грубая кожа), потом мне его разрезали – вся эта эпопея заняла 3 недели. Тут наступили несравненные лунные ночи, и, видя, что лето для меня гибнет, я, раньше, чем это было можно, пустился гулять.

Надо было наверстать пропущенное, запастись на зиму впечатлениями. Хромая на одну ногу, я сделал чудесную четырехдневную прогулку по брянским лесам, вверх по совершенно очаровательной реке Неруссе, проводя лунные ночи в полном одиночестве у костров. Прохромал я таким образом верст 70, причем приходилось переходить вброд, долго идти по болотам, и все это закончилось тем, что я вторично засорил еще не успевшую зажить ранку. Начался второй нарыв на том же месте…»²¹⁰

Когда в ненастливых небесах проглядывало солнце, он отправлялся за Десну, на Неруссу, выходя на тропы, чуть заметные в сырых серебрящихся травах. Ловили редкое вёдро и косари. Но после обеда опять начинало погрохатывать, снова надвигался дождь. «Над Неруссой ходят грозы, / В Чухраях грохочет гром…» – строки об этих пàривших днях. Под сверкание и под шелест дождя он возвращался. А распогодилось, и он не пропускал июльские лунные ночи, звездопады августа. Эти ночи под ненасытный комариный звон и треск костра наполняло ожидание необычайного. Он рассказывает в «Розе Мира»: «…я старался всеми силами вызвать это переживание опять. Я создавал все те внешние условия, при которых оно совершилось в 1931 году. Много раз в последующие годы я ночевал на том же точно месте, в такие же ночи. Всё было напрасно».

В ту мистическую ночь, о которой рассказано в «Розе Мира», рядом с ним вместе с Всеволодом Левенком, «начинающим художником», возможно, были и его братья – Анатолий, Олег. Им он читал стихи любимых поэтов – Тютчева, Блока, Гумилева. Но иногда и собственные – о Сеннаре и Бенаресе, о божественном Индостане.

Олегу Левенку он обещал, бродя с ним по заросшим берегам Неруссы, что когда-нибудь они вместе пошляются по чудесной Индии. В эти годы Индию Духа Андреев искал в трубчевских просторах. В Индии все священно, все одухотворено, имеет религиозный смысл. Именно так, благоговейно, сакрализуя всё и вся, смотрел на мир он сам и хотел, чтобы так смотрели все, приучаясь «воспринимать шум лесного океана, качание трав, течение облаков и рек, все голоса и движения видимого мира как живое, глубоко осмысленное и <…> дружественное». Только тогда тебя охватит подлинное религиозное чувство – «как будто, откидываясь навзничь, опускаешь голову всё ниже и ниже в мерцающую тихим светом, укачивающую глубь – извечную, любящую, родимую. Ощущение ясной отрады, мудрого покоя будет поглощать малейший всплеск суеты; хорошо в такие дни лежать, не считая времени, на речном берегу и бесцельно следить прохладную воду, сверкающую на солнце. Или, лежа где-нибудь среди старого бора, слушать органный шум вершин да постукивание дятла». Этому он сам научился здесь, в лесах под Трубчевском.