Даниил Андреев

Даниил был очень красив. Высокий. Стройный. Лучистые, чуть загадочные глаза. А главное, в нем ощущалась большая внутренняя сила. И в то же время он был мягок, дурного слова при нем сказать было нельзя. И женщины его очень любили. А он относился к ним возвышенно, благородно. И был романтически влюбчив.

Несколько раз, подолгу он рассказывал мне о своей жизни в каком-то ином мире. Там было три Солнца: одно голубое, другое изумрудное, третье такое, как наше. <…>

Стихи он читал великолепно. Он не был декламатором, не завывал. У него была какая-то особая проникновенно-певучая манера чтения. Читал большею частью с листа и говорил так: “Я читаю из тетради, Витя, потому что в стихах ошибаться нельзя”»²⁰⁵.

7. Индия Духа

Василенко вспоминал, что Даниил Андреев не только «чрезвычайно высоко ценил индийскую культуру», он считал, что «индуизм в своих высших проявлениях приблизился к духовному выходу в космос. Его занимала Индия Духа, возвышенные образы Вишну и Брамы»²⁰⁶. Конечно, он помнил «Северного раджу» из «Жемчугов» Николая Гумилева, строки: «Мы в царстве снега создадим / Иную Индию… Виденье». Как и строку о билете в Индию Духа «Заблудившегося трамвая».

Отзвуки Гумилева в цикле «Древняя память» очевидны. Но все же Андреев искал Индию не гумилевскую, а представлявшуюся реальной, веря в реинкарнацию, в непобедимое видение первой своей жизни на ее предгорьях. В Индии его интересовало все, но видел он прежде всего страну религиозно-поэтических озарений, святых гор и рек, многочисленных божеств и бесчисленных храмов. Страну, где почти каждый прикосновенен иным мирам, переживает жизнь природы как собственную, преклоняется перед ней и отправляется в путь босым. Несовпадение образов мучило.

«Недавно я попал на один фильм с громогласным заголовком: “Путешествие по Индии”, – писал он в одном из писем. – Но разочарование было страшное. Более пошло, более бездарно съездить в Индию не умудрился бы даже Демьян Б<едный>.

Представьте себе: половина времени ушла на показ каких-то фабрик, цехов, производственных процессов и т. п., а остальное время перед глазами маячила группа каких-то английских пошляков, то влезавших на слона, то слезавших с него, то входивших в руины, то из них выходивших… И только на несколько мгновений, как фантастический сон, как феерия, мелькнули полунагие, с белыми тюрбанами фигуры, сходящие к реке по каменным ступеням – и громоздящиеся один на другой храмы священного Бенареса.

Бенарес – мечта моя, одна из самых любимых и самых томительных»²⁰⁷.

В стихах он называет Индию «радугой тоскующего сердца», а Бенарес – «негаснущею радугой»:

Кажется: идет Неизреченная
Через город радужным мостом…
Необъятный храм Ее – вселенная.
Бенарес – лампада в храме том.

Бенарес – «лотос мира», город Шивы, священный город всех вер и толков Индии, и не только Индии, буддисты идут туда из Тибета и Непала. В Бенаресе начал свою проповедь Будда. Город запружен паломниками. Толпы у храмов, толпы у священного Ганга. Всюду молитвенное пение. Блаженны индусы, коим посчастливилось умереть у Ганга в Бенаресе. Здесь древнее средоточие религиозной жизни Индии.

Но и в современности явились герои Индии Духа. Прообраз деятелей грядущей лиги Розы Мира – Махатма Ганди. Книгу Ромена Роллана – видимо, поэтому в его творчестве Андреев нашел «отраженный отблеск вестничества», – рассказывающую о подвижничестве Махатмы, он прочел еще в 1920-х. Книга захватила начиная с эпиграфа: «Человек, который слился с творцом вселенной». Не только идеи Махатмы, но и его образ пророка, мистика и народного вождя стал олицетворять для него современную Индию. Ганди – первый «в новой истории государственный деятель-праведник», опровергший «ходячее мнение, будто политика и мораль несовместимы». Слова Ганди о том, что он хочет религию ввести в политику, его призывы к единению религий, рас, партий и каст, признание, что христианство часть его теологии, – все это было и его убеждениями. Индия с традициями соседства индуизма и мусульманства, с попытками соединения их – от Кабира до Рамакришны и Вивекананды, с терпимостью к толкам и сектам, конечно идеализированная, для Андреева и собственная прародина, и прародина чаемой Розы Мира.

«Нас обоих манит Восток – но разные его половины. Вас – Передняя Азия, меня – Индия, Тибет, Индокитай. (Но не Китай и не Япония: это глубоко чуждо.) Уже давно – это основное русло моего чтения», – писал он Рейнфельд весной 1933 года. И хотя он говорит о чуждости ему культурных миров Китая и Японии, за этим признанием не отрицание чужого. Стоит лишь прочесть написанные в тюрьме новеллы о китайском мандарине Гё Нан Джён и о японском полководце Тачибано Иосихидэ. Но главные интересы Андреева в начале 1930-х сосредоточены на Индии, символом которой виделся Бенарес с восторженными паломниками, встающими друг за другом храмами и гхатами, каменными ступенями, сходящими в священные воды Ганга.