Даниил Андреев

Можешь ли ты представить себе “Двенадцать” написанными с первой до последней строки, скажем, анапестом? – Абсурд. – Или “Демона”, вздернутого на дыбу “советских октав” Сельвинского? – Абсурд. У Демона затрещат суставы, порвутся сухожилия, и тем дело и кончится: вместо Демона получится мешок костей.

И утверждаю: тема Революции, как и всех вихревых движений, имеющих к тому же и движение обратное (тут А опережает Б, В отстает от Б, а Г движется назад), – ни в коем случае не может быть втиснута ни в ямб, ни вообще в какой бы то ни было “метр”.

Но, с другой стороны, столь же неправильно было бы пытаться дать напряженную боль и мощь массового движения, сметающего все преграды и все рубежи, в расслабленно-лирических вольных стихах с их развинченными суставами. Вольный стих – явление декаданса, и, напр<имер>, в моей поэме он будет фигурировать именно в этой роли»¹⁸⁵.

Поэму он писал с вдохновенным запалом и в сентябре собирался закончить первую часть: «вероятно, строк около 600». Предыдущая поэма «Красная Москва» ему уже казалась несовершенной, хотя лучшие куски из нее он включил в «Солнцеворот». Впрочем, позже он и «Солнцеворот» назовет ученической поэмой. В ней, по его признанию, он находился под сильным влиянием Коваленского, разделяя «его временное увлечение спондеями». Впоследствии он провозглашал спондеику одним из принципов стихосложения в поэтике «сквозящего реализма».

Умелый версификатор, Коваленский широко использовал спондеи и в драме-мистерии «Неопалимая Купина», писавшейся им в 1927 году, но оставшейся незаконченной, и в написанной через год поэме «Гунны». Тогда Даниил находился под всеподавляющим влиянием Александра Викторовича. Впадая в особые мистические состояния, тот просил Даниила записывать его высказывания. Какими они были – неизвестно. Состояния Коваленского, природу которых он умел внушительно, но туманно объяснять, могли быть откровениями иноприродного.

В то время, когда Андреев задумал «Солнцеворот», Коваленский завершал поэму «1905 год»¹⁸⁶. На революционную поэму он возлагал надежды, намереваясь выдвинуться «в первые ряды советских поэтов». Исполнялось 25-летие со дня начала первой русской революции. Этой темы он уже коснулся в вышедшем в том же году в издательстве «Молодая гвардия» историческом очерке «Нескучный сад», уделив 1905 году отдельную главку. Но в поэме, вольно или невольно, Коваленский вступил в самонадеянное соревнование с Пастернаком, чья поэма «Девятьсот пятый год», названная самим поэтом «относительной пошлятиной» и «добровольной идеальной сделкой со временем»¹⁸⁷, сделалась известной и признанной.

«1905 год» Коваленского не стал удачей. Продуманный конформизм, раздвоенность, как ни старался автор подхлестывать стиховой рассказ спондеической энергией, сказались. Успеха поэма не имела, хотя появилась в «Красной нови», затем попала в революционную антологию. Но ее своеобразная, местами выразительная метрика отозвалась даже в зрелых стихах Андреева. Он навсегда запомнил строфы с барабанной дробью спондеев:

Гонит чужой долг,
Дышат ряды шпал,
– Слушай снегов толк:
– Пал, Порт-Артур, пал…
– Пал, Порт-Артур, пал!
– Строй, и за ним строй…
Вон – впереди – встал
Новых Цусим рой…¹⁸⁸

Поэме Коваленский предпослал два эпиграфа. Первый – из Ленина, второй – из «Медного всадника» Пушкина. Ленинские слова – «Революция началась… Вероятно, волна эта отхлынет, но она глубоко встряхнет народное сознание… За нею вскоре последует другая» – очевидно перекликаются с утверждением Андреева в письме брату, что революции, как и все вихревые движения, имеют и движение обратное. Но больше впечатляла его другая поэма Коваленского – «Гунны», о революции 1917-го. Позже, на следствии, он уклончиво определил ее мысль: «Великая революция – это грандиозный сдвиг национального сознания…»

Судя по всему, «Солнцеворот» был поэмой о Революции и Гражданской войне, о новой смуте, связанной «вихревым движением» с временами самозванцев. Некоторые строфы ее позже органично вошли в «Симфонию о смутном времени» «Рух».

Но не только уроки домашнего ментора усваивал Андреев. Поэзия 1920-х, и не одни Маяковский и Есенин, Хлебников и Волошин, но и Асеев, Сельвинский, Пастернак, часто совсем чуждые его мироощущению и поэтике, отзывалась в его начальных опытах. Работая над «Солнцеворотом», он с особым пристрастием читал размашистые поэмы Сельвинского, прежде всего «Уляляевщину», тоже поэму о смуте. «Слышал ли ты что-нибудь о нем? – спрашивал он брата о Сельвинском. – Хотя поэзия не ступала на эти страницы даже большим пальцем правой ноги, – все же этот “поэт” – самое значительное, на мой взгляд, явление нашей литературы за последние несколько лет. Он чрезвычайно остроумен, и если разъять слово – то и остр, и умен (по-настоящему).