Даниил Андреев

«Я нахожу, напротив, что одарен этой способностью в весьма недостаточной степени. <…> Я вообще считаю, что человек, если он хочет быть глубоким, и в особенности мужчина, не должен прятаться ни от каких переживаний, сколь бы мучительны и тягостны они ни были. Наоборот, он должен стремиться пройти сквозь них до конца. А концом может быть только полное развязывание данного кармического узла, – хотя бы за порогом смерти. Например, у меня есть на памяти одна большая, очень серьезная вина перед покойным Ю. Поповым. Здесь она развязана не была, и теперь, поскольку его уже нет в живых, так и останется – чтобы развязаться – не знаю, где, когда и как. Но пока она не развязана, острое, жгучее чувство этой вины будет во мне жить, хотя, разумеется, случаются целые дни, когда я ни разу даже не вспомню об этом. А не вспоминаю – по легкомыслию, тупости сердца, по недостатку глубины»¹⁰⁸.

Но зачем же головокруженье
Захватило сердце на краю
В долгий омрак страстного паденья,
В молодость бесславную мою?
Узел жизни – неужели это,
Что я в молодости завязал?

Подобные мучительные вопросы Даниил Андреев не переставал себе задавать всю жизнь, считая, что именно он погубил Юрия Попова, что «виноват, и притом сознательно, в пьянстве друга»¹⁰⁹. В черновиках «Розы Мира» есть запись о нем, о себе и Дуггуре: «Ю<рий> был в Дуг<гуре> спасен сил<ами> Св<ета> без самоуб<ийства>; т. е. не изжив соблазн до конца. Противовес слаб, но все же есть, и поэтому [он] не отягчит себя так, как мил<лионы> др<угих>. Об этом люди почти всегда молчат, да и смутно понимают. – У меня был противовес, и в момент решит<ельного> выбора ты бы отверг Дуг<гур>».

6. Поступки

«Когда произносишь слово “соблазн”, напрашиваются привычные ассоциации с набором недостойных поступков, совершаемых человеком, поддавшимся ему. Ничего этого в жизни Даниила не было: он не пил, не употреблял наркотиков, не предавался и не помышлял ни о каких извращениях, не касался женских объятий. Было сложнее и страшнее. У Даниила все и всегда уходило из реального плана в бесконечность. Так было и в темном периоде юности: да, есть и факты, о которых я знаю и не стану рассказывать, потому что дело не в них, немногих, а в том, что он слушал тот призыв к гибели»¹¹⁰ – так сдержанно о «темном периоде», о котором он очень откровенно рассказывал ей, свидетельствует его вдова.

Андреев искал полной гибели: ряд поступков, ведущих вниз, следовало завершить самоубийством. В блоковские «лиловые миры» и «серую бездну» должны свести, ступень за ступенью, всё более преступные действия. Он выстроил придуманную методологию духовной смерти. Следуя ей, воображал он, можно осуществить уничтожение собственной души. Среди этих поступков должны были быть – убийство животного, женитьба на нелюбимой и даже, если верить одной из современниц, приводящей признание поэта о такой попытке, убийство человека. «Он не сумел это сделать, но при этом поранил себе ножом руку (об этом у него были стихи)», – сообщает мемуаристка, добавляя: «Правда, предлогом для такого намерения было оскорбление девушки (вовсе ему не близкой)»¹¹¹.

Эти поступки он называл тогда «служением Злу». Что ж, самоубийство тоже демонический вызов, и последний, какой может бросить человек Богу: «Возвратить Творцу билет». Этим вызовом, а не сладострастием тайной блоковской гибели, бредил Маяковский, маниакально, по крайней мере в стихах, примеряясь к самоубийству.

Но Даниил Андреев во власти морока и темного искуса с самого начала чувствовал, что Кто-то хранит его и на гибельном краю. В поэме «Немереча», обращаясь к Судьбе, он откровенен:

Как много раз Охране покориться
Я не хотел, но ты права везде:
Дитя не тонет в ледяной воде,
И ночью рвется шнур самоубийцы.

Ледяная вода – вода проруби на Черной речке, куда он влетел, катаясь на санках, в радужном детстве. Был ли рвущийся шнур петли? Вернее всего, что был, хотя нигде и никому об этом не рассказывал: в стихах он, как и всегда, ни о чем не говорил всуе. Не мог он не пережить те «роковые дни», о которых сказано Тютчевым: «И кто в избытке ощущений, / Когда кипит и стынет кровь, / Не ведал ваших искушений – / Самоубийство и Любовь». О подобном своем состоянии он написал почти теми же словами: «…росла и пенилась в крови / Тоска, ничем не утоляемая, / О смерти, страсти, – о любви».

Но самым страшным соблазном стал кощунственный замысел духовного самоубийства, последнего вызова: «Все святыни отдам за мгновенье – / Бросить вызов законам Отца…»

Стихотворение, написанное, когда он уже изживал пору Дуггура, в марте 1930-го, говорит о страшном проступке на задуманном пути. После его совершения в душу должна хлынуть мистическая ночь и погубить ее: «Мерно вонзит нож / В сердце свое душа».