Даниил Андреев

Не говоря уже о полной юридической несостоятельности отождествления точек зрения литературных персонажей с точками зрения автора и незаконности использования художественного произведения в качестве обвинительного материала, указываю, как на пример пристрастного отношения следствия к моей рукописи, на то, что разговор террориста – Серпуховского с Глинским в так называемой “Сцене у библиотеки Ленина” оборван в протоколах именно так, что выброшена та часть, где видна оценка точек зрения двух персонажей.

Таким же пристрастным является уничтожение рукописи, с оставлением в деле только специально подобранных цитат. Роман уничтожен вопреки моему категорическому протесту, показывающему, что еще в 1947—48 году я считал, что рано или поздно эта рукопись не только перестанет быть обвинительным материалом, но, напротив, послужит со временем к снятию с меня всех обвинений.

Прошу о новом пересмотре дела и о полной реабилитации».

11. Круг последних мытарств

«Напрасно ты жалуешься, Проталинка, на малую активность светлых сил: противоположные тоже очень могучи, особенно в этом мировом периоде. Вообще, что делается, что делается!» – писал он жене в эти дни. Объяснить подробнее в письме было невозможно. В «Розе Мира», касаясь метаистории современности, он говорил о хрущевской политике: «Два шага вперед – полтора назад». А в стихах заглядывал в дни завтрашние:

В недрах русской тюрьмы
           я тружусь над таинственным метром
До рассветной каймы
           в тусклооком окошке моем.
Дни скорбей и труда —
           эти грузные, косные годы
Рухнут вниз, как обвал, —
           уже вольные дали видны, —
Никогда, никогда
           не впивал я столь дивной свободы,
Никогда не вдыхал всею грудью такой глубины!
В круг последних мытарств
           я с народом безбрежным вступаю…

По указу 14 сентября 1956 года начались досрочные освобождения. 23 сентября на свободу вышли Шульгин, Симон Гогиберидзе, Шалва Беришвили⁶³³ и еще шесть заключенных. По тюрьме, где в камерах улавливались все коридорные шорохи и шепоты, это разнеслось мгновенно. При выходе Шульгину дали подписать обязательство не разглашать условий тюремного режима. Гогиберидзе, с поседевшими висками, но еще бодрый, считал, что Шульгин к тому времени, в сравнении с несгибаемостью в 1949–1951 годах⁶³⁴, сломался. Шульгину исполнилось 78 лет, отсидел он двенадцать. Узнав, что его выпускают, он попросил валерьянки. Шульгин и Шалва дали, по словам Гогиберидзе, подписку «отрекающегося толка», а он отказался. Но через месяц, в октябре, после начала венгерских событий Беришвили и Гогиберидзе объявили, что освободили их по ошибке. Срок у Гогиберидзе закончился в 1967-м, за три года до смерти.

19 сентября Андреева вернули в 3-й корпус, в 46-ю камеру. Здесь он вновь взялся за тетради, занимаясь «систематизацией материалов». «А как справлюсь я с радио, когда дело дойдет до более серьезной стадии, – посмотрим»⁶³⁵, – сообщал он жене. В октябре принялся за краткое руководство по стихосложению «для уголовников» – так он в шутку называл эту работу. Стиховедением Даниил Андреев занимался и раньше. В «трактатике о сквозящем реализме» он начинал с определения «спондеики» как некоего нового принципа стихосложения, утверждая, что она «раздвигает шкалу русской поэтической метрики». Увлеченный спондеями и пеонами, строфическими и метрическими экспериментами, он собственные опыты привел в систему, классифицировал свои «метро-строфы».

Метаисторический миф включал в себя все, чем бы его творец ни занимался, чем бы ни увлекался – от босикомохождения до спондеев. Миф предполагал и новую поэтику сквозящего реализма, и новые подходы к стихосложению. Но в руководстве он излагал традиционные основы русского стихосложения, усвоенные с юности, приводил образцы из любимых поэтов. Просвещая сокамерников, осваивал педагогический опыт. А о педагогике будущего, о воспитании человека «облагороженного облика» он не только размышлял, но и разрабатывал учебные планы, программы, даже режим дня составил для воспитанников колледжей эпохи «Розы Мира».

Он все больше сосредоточивается на учении, выраставшем из его труда. Жене писал: «Какой у тебя прием встретит “Роза” – не знаю; боюсь, ты скажешь, что это – не мое дело и т. п. Но ради Бога, подготовься к тому, что я считаю это самым своим заветным делом и, если хочешь, венцом всего. Все остальное – подготовка или популяризация…»⁶³⁶. В «Розе Мира» стал приобретать внятные очертания «ослепительный миф», «весть», которую необходимо поведать людям.