Даниил Андреев

Вертухаи ушли, и кто-то мне сказал: “А-а, Виктор Михайлович, как мы рады вас видеть!” Я удивленно посмотрел. А другой добавил: “Мы вас давно ждали. Интересно на вас посмотреть. Да-да. Ну, подойдите поближе”.

Я сделал два неуверенных шага. И молчу.

“Ну что же вы молчите? – спрашивает еще кто-то. – Рассказывайте, рассказывайте!”

Я говорю: “О чем?”

“Как это о чем? О ваших преступлениях, которые вы совершали всю вашу жизнь”.

Я им говорю: “Я никаких преступлений не совершал”.

А они мне: “Что вы? Да вы один из самых страшных преступников, каких мы только знаем. На вас посмотреть интересно, столько мы за вами гонялись, следили”.

“Да помилуйте, – говорю. – Отпустите меня, мне через десять дней нужно начинать лекции в университете…”

“Что вы, какие там лекции. Как вы не понимаете, где находитесь. Вы здесь потому, что вы огромный преступник. Да еще настолько опытный, что все время запираетесь. Ведь обычные преступники, они сознаются сразу же…” – говорят мне.

И тут вдруг встает Леонов, подходит ко мне: “Ну, говори”.

“Я же ни в чем не виноват. Я ничего не делал”, – отвечаю я. И неожиданно страшный удар. Я падаю на пол. У меня кровь. Выбиты три зуба. Я с трудом поднимаюсь. Он приказывает: “Уберите эту сволочь”. Меня уводят. А сзади я слышу только какой-то гогот. <…>

Через несколько дней меня повели к следователю. Он был высокорослый, холеный, женственного вида с вытянутой лисьей физиономией. Блондин. Одет он был с иголочки, и пахло от него прекрасными духами. Фамилию его я не помню. Он начал меня допрашивать, добиваясь, чтоб я рассказал о моих преступлениях.

Я говорил, что ни в чем не виноват, ничего не делал. Ну, читал стихи Гумилева…

Следователь кривился: “Да нет”. Наконец, на третий, по-моему, день, он сказал: “Вы обвиняетесь в том, что вы и Андреев хотели убить великого вождя”.

Я обомлел: “Кого?” – “Ну как. Великого вождя”, – повторил он. Интересно, что за все время полуторагодового следствия ни один из них не решился сказать: “Убить Сталина!” Они боялись даже произнести это.

<…> Наши следователи все время говорили о “Странниках ночи”. Как я понял, они считали, что главный герой – Олег – это я, что я был секретарем Андреева, и он меня вывел в этом Олеге»⁴⁵².

Нет, не случайно, вспоминал Василенко в камере, каждый раз, когда он проходил мимо молчаливых стен Лубянки, сердце замирало от непонятного страха.

5. Последние дни дома Добровых

Очевидно, семья Добровых давно интересовала «органы», на допросах следователи аттестовали покойного доктора монархистом: «Этого вашего старичка надо было первым прибрать…»

Заставляя рассказывать о проведенной «вражеской работе», о начале «антисоветской деятельности», следователи использовали все способы, чтобы каждого из включенных ими в «группу Даниила Андреева» уличили и обличили подельники. Так строились допросы, писались протоколы.

Андреев отвечал на вопросы о своей «антисоветской деятельности», что началась она в 1928 году, и признавался в отрицательном отношении к советской власти, к ее гонениям на церковь и религию, к отсутствию свободы слова, к коллективизации. Понятно, что взгляды свои он высказывал в семье. Покойных приемных родителей привлечь нельзя, но в соучастники попали все члены семейства.

В чем виноваты осторожнейший Александр Викторович и его преданная жена?

Уже через год с лишним после начала следствия в протоколе появилось такое признание Андреева: «В 1930-м или 1931 году я как-то разговорился с КОВАЛЕНСКИМ по поводу его поэмы “1905 год”, в которой он выводил образ КАЛЯЕВА, убившего в 1905 году московского генерал-губернатора». Допрашиваемый не скрывал, что они восхищались «самопожертвованием Каляева», говорили: среди нынешней интеллигенции таких сильных характеров нет. Но протокол фиксировал: они сожалели, что «не находится такого решительного человека, который мог бы убить Сталина».

«КОВАЛЕНСКИЙ, будучи особенно озлоблен против Сталина, – признавался, если верить протоколу, Андреев, – в 1934 году после убийства КИРОВА заявлял, что покушение на КИРОВА не дало ощутимых результатов и не смогло вызвать изменений в стране. Если уж жертвовать собой, говорил КОВАЛЕНСКИЙ, так надо было стрелять в Сталина. КОВАЛЕНСКИЙ и впоследствии неоднократно высказывал мне террористические настроения и заявлял о личной готовности убить главу Советского государства. Жена КОВАЛЕНСКОГО – ДОБРОВА разделяла террористические намерения своего мужа и не раз в беседах со мной и моей женой АНДРЕЕВОЙ высказывалась о необходимости насильственного устранения Сталина».

После ареста Андреевых Коваленские оказались обречены. Александр Викторович предусмотрительно отдал свои рукописи, те, что считал крамольными, навестившему их Желобовскому. Как и прежде, болезненная чета – он в гипсовом корсете, у Шурочки язва – не только из дому выходила редко, а даже из своей комнаты. Но о том, что их судьба повисла на нити, планомерно перетирающейся следствием, напоминала соседняя опечатанная дверь.