Дальгрен

Он смутился.

Она спросила:

– Хорошо?..

Смутившись, он согласился:

– Хорошо.

Они шли дальше. Песня, вырезанная в памяти, в памяти же покрывала филигранью безмолвные настоящие деревья. В прорехах между ними небо, потемневшее до оттенка, который можно было счесть синевой, покрывали хлопья листьев.

Даже в смущении он был счастлив.

На поляне коммуны Милли подле Джомми у очага обернулась, увидела их и подбежала.

– Ланья, Шкедт… – И затем Ланье: – Ты ему сказала?

Ланья ответила:

– Нет. Не сказала, но…

– Ой, Шкедт, боюсь… – Милли перевела дух; бегала она больше, чем к ним от очага. – Боюсь, я почти всю дорогу обратно за вами обоими шпионила. – Она рассмеялась. – Понимаешь, мы решили, что я спрячусь за кустами и подслушаю Ланью с Джорджем…

– А? – откликнулся на это Шкедт.

Ланья сказала:

– Он все же не так плох…

– Шкедт? – переспросила Милли. – А – в смысле Джордж! Да нет, конечно… – И снова Шкедту: – Я хотела выйти к Ланье на тропе возле Погодной башни… – Не монастырь, значит; но Шкедт и сам уже, в общем, сделал вывод, что едва ли там мог быть монастырь. – А потом увидела, как ты выскочил на лестницу за тридцать секунд до меня!

Он сказал Ланье:

– То есть ты ждала?.. – А затем полдюжины вопросов в голове уполовинились, когда вмешалась Милли:

– Я не могла подойти близко и не все слышала, что вы говорили. А то бы я слишком шумела. Я срезала и опять выходила на тропу, она же петляет. Ой, Ланья, какая красивая песня! Вот правда, тебе надо другим людям поиграть. Видишь, ты же можешь доиграть до конца. Я же говорила. И ты знала, что слушаю я, и ты доиграла. И пусть люди тебя не смущают… Шкедт? – Милли нахмурилась. – Ты такой растерянный, Шкедт! – И внезапно она его обняла; рыжая шевелюра сухо погладила его по лицу. Он чуть не споткнулся. – Ну правда, извини! – Она отпустила его и положила руку Ланье на плечо. – Я не нарочно шпионила. Но ты же знала, что я там… – И взглянула на Ланью умоляюще: – Я просто не удержалась! – И засмеялась.

Он заморгал; он улыбнулся.

– …да ничего.

Вернулось воспоминание о мелодии; значит, он подслушал не одинокое интимное мгновение – оно предназначалось подруге. Отсюда и красота? Ланья тоже смеялась.

Так что он подхватил их смех.

Джомми гремел черпаком по котлу на очаге.

– Алло! Суп готов! Налетайте!

Со всей поляны к огню сбрелись две дюжины людей с походными котелками и мисками, с горшками и жестяными кружками.

– Пошли поедим, – сказала Ланья.

– Да-да, и ты тоже, Шкедт! – поддержала Милли. – Пошли.

Следом за девушками он направился к толпе. Худой рыжеволосый негр с золотыми коронками выдал ему помятую эмалированную суповую тарелку.

– У меня две, чувак. Бери.

Но когда он подобрался к очагу за своей порцией из черпака, на раздаче стоял не Джомми, а Джон (в жилете-размахайке и пылающих очках). Небо почти совсем потемнело. Огонь заливал медью волосы Милли, но, шагая за ней и ведя Ланью сквозь толпу, балансируя своей миской, он так и не различил у Милли на голой ноге ту царапину.

* * *

Сумерки сгустились быстро – и задержались, не подпуская тьму. Вдвоем они сидели на скомканных одеялах в Ее Жилище. Он щурился сквозь листья внахлест, а небо сыпало сверху мелкие притирания, шершавые и прохладные.

– Еще день поработаю у Ричардсов и перевезу их окончательно.

– Ты… ну, у тебя теперь есть имя. И работа. Счастлив?

– Ёпта… – Улегшись навзничь, он потянулся и спиной ощутил прутики, складки, камешки и бусины обвившей его цепи. – Я еще даже не решил, как оно пишется. И мне пока ничего не заплатили, кроме первой пятерки.

– Если они тебе не платят, – она тоже растянулась на одеяле, – зачем ты туда ходишь?

Он пожал плечами:

– Может, они понимают, что, если мне уплатить, я больше не приду. – И пожал плечами снова: – Не важно. Я мадам Браун уже объяснял: я просто наблюдатель. За ними занятно наблюдать. – А в мыслях: однажды я умру. Глянул на нее: – Знаешь, я боюсь умереть. Ужасно.

– Хм?

– Правда. Иногда иду куда-нибудь и думаю: а вдруг у меня сердце остановится? И нащупываю его – проверяю, стучит ли. Занятно, потому что, если я лежу, вот-вот засну, и слышу, как оно стучит, надо переворачиваться, а то страшно…

– …что оно остановится, а ты услышишь? – спросила она.

– Ага.

– Со мной тоже иногда бывает. В пятнадцать в пансионе я долго сидела на краю крыши центрального корпуса и думала покончить с собой.