Дальгрен

Не помню, кого посетила идея, но в ходе препирательств я твердил:

– А как же мадам Браун? И вообще, мне нравится здесь. А что мы будем делать, пока ты в школе? На одну ночь твоя постель сойдет, но столько мы там не проспим.

Ланья поначалу отвечала здраво, а потом сказала:

– Слушай, ну ты попробуй. Денни хочет. Гнездо несколько дней перебьется без тебя. Может, это пойдет на пользу твоей работе. – А потом она подобрала газету, завалившуюся за «харлей», перелезла через него, вышла из-под антресолей на цыпочках, задрав голову, и поцеловала меня. И сунула газету в карман блузки – когда наклонилась, блузка вся выбилась из джинсов.

Я сдвинулся к краю антресолей, сбросил ноги и спрыгнул.

– Ладно.

Так что мы с Денни прогостили у нее, по моей версии, три дня, а по ее – один («Вы пришли вечером, провели у меня ночь и следующий день, а наутро ушли! Это один целый день с хвостиками». «Это должно засчитываться минимум за два, – сказал я. – Мне показалось, это долго было…»), и получилось не так уж плохо, но… не знаю.

В первый вечер мадам Браун приготовила ужин из консервов, а Денни без умолку твердил:

– Давайте я что-нибудь поделаю?.. Я точно ничем не могу помочь?.. Давайте я… – и в итоге все-таки помыл какие-то кастрюльки и тарелки.

Я спросил:

– А что это вы готовите? – но они не расслышали, так что я сел на стул у стола и стал стучать то спинкой стула в стену, то передними ножками в пол, и выпил два бокала вина.

Вошла Ланья и спросила, чего это я притих.

Я сказал:

– Размышляю.

– Над стихотворением? – спросила мадам Браун.

Поели. После ужина посидели и еще выпили, и я выпил чуть больше остальных, но мы с мадам Браун даже поговорили: о ее работе, о том, что творится в скорпионьем набеге («Вы так благостно изображаете, прямо школьная экскурсия – мне и не мило уже. Пока вы не рассказали, я думала, это захватывающе»), о проблемах врачей в городе, о Джордже. Она мне нравится. Умная – жуть.

У Ланьи в комнате я сел за стол в эркере и стал смотреть в тетрадь. Ланья с Денни легли в постель («Нет, свет нам не мешает»), и минут пятнадцать спустя я пошел к ним, и мы тесно, томно занимались любовью, и вышло как-то чудно́, типа, все по очереди; но кайфово. Я четыре раза чуть не опрокинул громадный цветочный горшок у постели.

Проснулся, когда за окном еще не посветлело, встал и пошел шататься по дому. В кухне подумал, не напиться ли. Вместо этого сделал себе растворимого кофе, выпил полчашки и еще пошатался. Снова заглянул к Ланье; Денни спал у стены. Ланья лежала на спине, с открытыми глазами. Улыбнулась мне.

Я был голый.

– Не спится?

– Ага.

Я подошел, присел, обнял ее.

– Валяй. Погуляй еще. Мне бы пару часов поспать.

И перевернулась на бок. Я унес старую тетрадь сюда, сел по-турецки на пол, думал записать, что успело случиться.

Или стих.

Ничего не написал.

Заглянул в верхний ящик стола – древесина такая, будто ее сначала всю обклеили бумагой, а потом постарались все ободрать. Ланья говорила, какие-то ее друзья притащили этот стол с выгоревшего автостекольного склада ниже по холму.

Я достал стихи, которые она собрала, разложил по шершавому дереву – на всевозможных бумажках, сложенных так и эдак (приветственно закачались красные хохлы на стеблях бегонии), – и попытался прочесть.

Не смог.

Всерьез думал порвать.

Не порвал.

Но многое понял о тех, кто да.

Оглянулся на Ланью: голые плечи, загривок, из-под подушки торчит кулак.

Еще пошатался.

Опять залез в постель.

Денни, моргая, вздернул голову. Не понял, где он. Я погладил его по шее и прошептал:

– Все нормально, пацан…

Он опять лег, ткнулся носом Ланье в подмышку. Она отвернулась от него ко мне.

Я проснулся один.

Надо мной свисали листья. Я посмотрел сквозь них. Разок на них дунул – хотел посмотреть, шевельнутся ли, – но они были слишком далеко. Закрыл глаза.

– Эй, – сказал Денни. – Спишь?

Я открыл глаза:

– Если б спал, иди нахуй.

– Я Ланью в школу провожал. – Он привалился к дверному косяку, взявшись за свои цепи. – Приятно тут, да?

Я сел на краю постели.

– Только заняться особо нечем… приятно, что она позвала нас, ну, пожить, да?

Я кивнул.

Часа два спустя он сказал, что пойдет погуляет. Остаток утра я таращился на пустой лист бумаги – или шатался.

Один раз мадам Браун засекла меня, выходя из кабинета, и сказала:

– Вы какой-то странный. Что-то не так?

– Нет.

– Просто скучно?

– Нет, – сказал я. – Мне совсем не скучно. Я много думаю.

– Можете отвлечься на обед?

– Не вопрос. – Я и не завтракал.

Салат с тунцом.

Горошек из банки.

Мы оба выпили по паре бокалов вина. Она спрашивала, что я думаю о: Тэке, Ланье, Денни, одном ее пациенте, с которым я раз встречался в баре; я ей рассказал, и она сочла, что это интересно; рассказала, что думает сама, и я счел, что это тоже интересно, ее впечатления изменили мои; и я рассказал ей, что изменилось. Потом пришел следующий пациент, а я опять стал таращиться на бумагу; шататься; таращиться.

Чем и занимался, когда пришли Ланья и Денни. Он вернулся в школу, помогал с занятиями.

– Денни посоветовал сходить на экскурсию, посмотреть город. Мы сходили. Отличная оказалась идея. Вдвоем мы с ними прекрасно справились. Ты очень удачно придумал, Денни. Правда. – Потом она спросила, написал ли я что-нибудь.

– Не-а.

– Ты какой-то странный, – сообщила она мне.

Денни сказал:

– Ничего он не странный. Он такой бывает.

Ланья сказала: мммм. Она, пожалуй, знает меня получше, чем он.

Денни все порывался принести пользу – свойство, которого, хоть он и славный человек, я за ним прежде не замечал. Я помог ему кое-что поделать для мадам Браун: осмотреть подвал; снести вниз кресло, поднять по лестнице комод, который она нашла на улице и умудрилась доволочь до задней двери.

Приятный вышел вечер.

Гадая, не порчу ли его, я предложил:

– Может, пойдем сегодня в гнездо?

Ланья сказала:

– Нет. Тебе скучная тишина и покой на пользу – напиши что-нибудь.

– Мне не скучно, – сказал я. И решил, что минимум час просижу над листом бумаги. Просидел; ничего не написал. Но мозг бурлил, и булькал, и крутился в черепе, как яйцо в кастрюле.

Когда наконец лег, отрубился, как женатый старик.

Один из них среди ночи встал отлить, вернулся в постель, раздвигая растения, и мы потрахались – жестко и, по-моему, шумновато.

Утром встали все одновременно.

Я заметил, что Ланья замечает, что я притих. Она заметила, что я заметил, и засмеялась.

После кофе вместе дошли до школы. Денни попросился остаться на занятиях. Тут я заметил, что она уже сомневается, не перебор ли это – два дня подряд. Но она сказала:

– Да пожалуйста, – и я их оставил, и вернулся в дом, и разок спросил себя, не лучше ли вернуться в гнездо.

Мы с мадам Браун опять пообедали.

– Как вам у нас в гостях?

– По-прежнему много думаю, – сказал я ей. – И еще думаю, что эти раздумья меня доконают.

– А стихи?

– Не написал ни слова. Мне, наверно, просто трудно здесь писать.

– Ланья говорит, вы и у себя пишете редко. Она считает, там слишком людно.

– По-моему, дело не в этом.

Еще поговорили.

А потом я принял решение:

– Я возвращаюсь в гнездо. Передайте Ланье и Денни, когда вернутся, ладно?

– Хорошо. – Она с сомнением воззрилась на меня поверх суповой ложки с лужицей вишисуаза «Кросс и Блэкуэлл». – Не хотите их дождаться и сказать?

Я налил себе еще вина:

– Нет.

Когда в дверь позвонил очередной пациент, я взял тетрадь и побрел (пять занятных минут на полпути думал, что заблудился) обратно в гнездо.

Тарзан с обезьянами, обсевшие крыльцо, более или менее мне обрадовались. Дальше по коридору меня изо всех сил похлопали по спине Жрец, Калифорния и Собор. Флинт кивнул, дружелюбно, но откровенно уклончиво. И я очень ясно подумал: если б я ушел, главарем стал бы Флинт, а не Саламандр.

Я забрался на антресоли, велел другу Откровения Майку подвинуться к хуям.

– Ой да, Шкет. Конечно, прости. Я слезу…

– Можешь остаться, – сказал я. – Только подвинься. – А потом растянулся, плечом на тетради, и уснул – плюх!

Проснулся отупелый, но нащупывая авторучку. Ушел на крыльцо веранды, прихватив сколько-то голубых листов, положил на колени сосновую доску и все писал, писал и писал.

Зашел в кухню попить воды.

А там Ланья с Денни.

– Привет.

– Ой, привет.

Вернулся на веранду и давай писать дальше. В конце концов стало