Дальгрен

Передумал: раз последствия так многочисленны, надо все-таки изложить еще разок, самому для себя прояснить. Мне запомнилось несколько вещей: например, они ему заранее приготовили коробку с продуктами, поставили на край пикникового стола (как раньше для Кошмара). И у него были штаны хаки, пояс очень высоко, и рубашка хаки (армейская? морская? нет, вряд ли), и оранжевые строительные сапоги – и рубашка, и штаны, и сапоги по виду новехонькие. Но я не понимал, какого цвета у него волосы. И еще: винтовка, которую я упомянул первым делом, меня тогда не удивила. Пока он не заговорил и ею не замахал, и раз не ткнул ею в сторону мужика, так и сидевшего в спальнике. У меня в голове пронеслось, типа, может, это их какой друг-одиночка вроде Тэка, а я его раньше видел? а где? Я уже паре человек с тех пор сказал, что раньше его встречал – хотел это чувство объяснить как бы и забыть. Сейчас уже сомневаюсь; но какой-то миг был уверен, что этот парень сидел на балконе в ту ночь у Джорджа. А теперь равно (ну, насколько был раньше) уверен, что нет, не он. Первым, вообще-то, зашевелился Собор – никто об этом не упоминает, когда обсуждается эта история. Я думал, он возьмет коробку себе. Видимо, парень тоже так подумал; потому и поднял винтовку.

О чем думали человек десять, стоявших вокруг?

О чем думал я?

Я цапнул ствол одной рукой, а основанием свободной ладони со всей дури врезал по ложу – думал, надлом запястья. А в мыслях (и изначально все это накатило смещенным узнаванием): я уже так делал… Нет… я никогда так не делал, но если собираюсь, то пора! И пулю в грудь я не получил лишь потому, что парень сильно перепугался или, может, не привык убивать людей. Чему я очень рад. Я рванул с поворотом, рука горела, и я посмотрел, как на его лице удивление превратилось в боль – пальцы застряли в спусковой скобе.

Ружье грохнуло! Я думал, взорвалось у меня во рту. Но ствол указывал мне через правое плечо. (Спроси меня тогда, я б сказал, что почувствовал, как пуля задела по уху, – но так, наверно, не бывает.)

Винтовка выпадала / падала / выскальзывала(?) у него из рук; я рванул ее вбок, рванул на себя и хренак ему в ляжку. Он крякнул и покачнулся. Бросился было на меня; но его удержала Сеньора Испанья; а потом Собор.

Я еще разок заехал ему в живот прикладом.

Потом Джон все твердил:

– Шкет, ты псих, чувачок! Чувачок, ты псих, Шкет! – в пароксизмах истерического ликования, а Собор et еще пять al[49] держались ко мне плечом к плечу. Мысли мои пузырились (Да, я крикнул парню вслед, когда он встал и ухромал: «Пошел нахуй отсюда, сам себе еду ищи!» – потому что так сказать было проще всего, так у моего поступка появлялась причина; но пока все стояли и трещали о том, как это тяжко, когда у тебя вечно таскают еду, и, может, теперь на время перестанут, оставят их в покое, я все думал, что надо забрать эту коробку [у нас под домом запасы – нам не нужно], потому что нам не нужно), но осадком выпало: забирай; только так можно было им объяснить, почему я так.

Я ее забыл, коробку эту.

На полпути в гнездо, когда Собор и прочие громогласно обсуждали, до чего все это было круто, я трижды вспомнил (и забыл), как решил поступить. Сказал им – чтоб начать, потребовалось много сил. Но они не поняли («Да! Да, надо было!» – это Тарзан; а Сеньора Испанья: «Это бы нормально. Они б не обиделись») и вопили себе дальше.

Я не поэт.

Я не герой.

Но иногда мне кажется, что эти люди изуродуют реальность как угодно, лишь бы я им стал. А иногда мне кажется, что реальность как угодно изуродует меня, лишь бы я им выглядел – но это же безумие, да? А я не хочу опять безумия.

Не хочу.