Дальгрен

– Ну, короче, тогда вы меня понимаете. Америка… Америка такая огромная. А Беллона – один из полудюжины крупнейших городов Америки. То есть один из крупнейших в мире. – Он нахмурился – главным образом Собору. – Но вы тут все, вместе с Калкинзом, просто не представляете себе, до чего это огромно и насколько здешние люди поэтому уникальны.

– Вы в него разглядите что-нибудь? – спросил я. – Даже когда в облаках просвет, он обычно ненадолго.

Кэмп согласно замычал.

– Информации… много не надо – помните, я вам на празднике рассказывал? Замаскируй почти всё – и даже крохи сообщат массу данных. – Он снова посмотрел в небо. Морщины у глаз удлинились. Губы раздвинулись и истончились.

– Эй, в Европе-то мы были, – сказал Ангел. – А про Луну вы расскажете? На Луне были только вы.

– Ёпта, я это по телевизору видела, – сказала Сеньора Испанья. – В прямом эфире. А Европу не видела по телевизору никогда. Только в кино.

Кэмп усмехнулся:

– Я провел на Земле тридцать восемь лет. – Он уставился в землю. – А на Луне – шесть с половиной часов. И вернулся оттуда, ну… уже сколько-то лет назад. Но эти мои шесть с половиной часов – единственное, что теперь всех во мне интересует.

– И как там было? – спросил Тарзан, будто вопрос логично вытекал из реплики Кэмпа.

– Знаете что? – Кэмп обошел телескоп. – Это как приехать в Беллону.

– То есть? – Собор обеими руками оперся на ступень и подался вперед, присматриваясь – из враждебности Кэмп так сказал, или это просто новая мысль, или то и другое.

– Прилетев на Луну, мы много чего знали о том, где оказались; и в то же время не знали почти ничего. И здесь ровно так же. Прошло шесть с половиной часов, – задумчиво сказал Кэмп, щуря глаза в дыму, – и настала пора улетать. А если сегодня вечером я не вычислю, где мы, наверно, мне настанет пора уезжать и отсюда.

Сеньора Испанья посмотрела в небо, затем на меня:

– И куда вы? – затем опять в небо.

– Туда, где будет ясно, где я.

Небо от края до края сплавилось воедино.

– Желаю удачи, – сказал Собор.

– Тогда это, выходит, прощание, – сказал я.

Собор поднялся со ступеней.

Кэмп носком ботинка подвинул одну ногу треноги.

– Не исключено. – Металлический кончик заскрежетал ужас как громко.

– Покеда, – сказал Собор.

Мы пошли вниз по холму.

Ангел поинтересовался, что Кэмп говорил на празднике про информацию. Я постарался воспроизвести. Ангела это завело, и он разразился эдаким дифирамбом про то, как все, пока мы идем сквозь подлесок, по камням и через кусты, говорит ему о парке; развлеклись от души.

Речь всегда превосходит поэзию, как печать никогда не дотягивает до речи. Слово запускает образы в полет по извилинам, и из этих ауспиций мы вызываем к жизни и масштаб, и намерение. Я не поэт, ибо мне нечем придать жизни сносности, разве что уделить ей внимание. И я не знаю, хватит ли моего, раненого. Возможно, люди слышат, как часы говорят «тик-так». Но я точно знаю, что часы моего детства говорили «тик-тик-тик-тик-тик-тик-тик…». Отчего я вспоминаю об этом в городе без времени? Поразительно, что находят у себя на теле волосатые мужчины.

Обильно болтая друг с другом, вышли из-под деревьев, как раз когда кто-то сунул полено в очаг. В вышину серого предвечерья полетели искры; дымный столб истончился.

– Эй! – сказал Джон и пошел к нам между, сквозь и вокруг других, которые сидели и стояли. – Как делишки, ребят? Как жизнь?

Я смотрел на дым.

Как он истончается.

Двое (розовые майки; длинные соломенные волосы) выволокли спальники из-под пикниковой скамьи.

Обогнав Джона, Вудард, желтый, как листик, и ворсистый, как… ну, как Вудард, подбежал, застыл и захлопал глазами на меня (на нас?). По-моему, сначала решил, что нас знает, а потом усомнился.

Я уже хотел было поздороваться, но Джон его догнал, взъерошил ему волосы и сказал:

– Шкет, давненько не виделись.

Руки у него по-прежнему были чистые, а вот в клетчатом жилете он с нашей последней встречи, похоже, пожил.

– Нормально? – спросил я.

Джон выдал вялую улыбку:

– Ну, по возможности.

Что-то было не так; словно я не узнавал того, что видел, хотя должен был, – или узнавал, хотя видел впервые.

– Шкет! – а это Милли.

Они затараторили, не дав мне шанса представить остальных, – это тупизм, думал я, но Милли с Джоном вечно так. Милли, самая разговорчивая, перешагнула спальник, в котором какой-то пожилой мужик сел и принялся протирать очки полой рабочей рубахи «Суит-Орр».

Потом я решил, что пошли они нахуй, пускай знают, кто есть кто, и сказал так громко, что они умолкли: