Дальгрен

«Похож[е?], репортер у тебя из-за плеча»

«То[гда] откуда они узнали»

«вкручивая ладонь в серный[серый?] пластик» (эта избыточная «н» тоже намекает на машинописную, а не рукописную ошибку)

«Оставишь тут[?]»

А затем ему хватает педантической беспардонности впихнуть свое одинокое «sic» – «Кошмар и Леди дракон [sic] чуть друг друга не поубивали» – всего-навсего из-за отсутствия заглавной «Д»!]

* * *

Мы коагулируем и растворяемся вокруг (не внутри) дома, собираемся на переднем крыльце, рассредоточиваемся на предмет бухла в направлении лавки с разбитой витриной, в двух кварталах от дома, снова собираемся под дверью кухни, дрейфуем прочь – на разведку во двор (сгребая бутылки), а по дороге, может, заглядываем в гостиную, про которую Ланья, когда заходит, говорит, что там пахнет раздевалкой, – интересно, она бывала в раздевалке или просто фразу где-то подхватила?

Я не чую.

Сегодня днем, когда я вышел во двор, Глэдис (очень черная и глубоко беременная, у нее афро с баскетбольный мяч, сандалии и яркие штаны) и ее подруга Риса (которая, увы, смахивает на шоколадную корову) торчали там уже третий день. Ребята шутят грязно, опекают обеих маниакально.

Джек-Потрошитель:

– Девонька, ты что, слона выебла? Пузо-то отрастила какое!

И Денни, примостившийся на краешке стола, хохочет визгливее всех.

Глэдис у Паука под мышкой ерзает, вжимается в дерево, под которым они сидят.

Смех Потрошителя прерывается на приложиться к винной бутыли и продолжается, когда Потрошитель отнимает ее ото рта и передает Шиллингу с Вороном, коленка к коленке сидящим на скамье под Денни (я вчера подпер сиденье шлакоблоком).

Глэдис ухмыляется и говорит:

– Иди нахуй… – (Сколько ей? Пятнадцать? Шестнадцать?..) – хуесосище! – и выходит непристойно, как обычно, когда женщины переходят на гомосексуальный лексикон или белые говорят «ниггер» просто так, без злобы.

Шиллинг, перебивая смех, парировал добродушной алогичностью:

– Если сосать хуй, такого пуза не насосешь!

– Ну надо же, – закричал Паук, – надо же, если б я знал… – очень театрально расстегнул ширинку и сунул внутрь свободную руку.

Глэдис взвизгнула на ноги и шарахнулась.

Я подсел на крыльцо к Рисе, а она закрыла «Орхидеи», упертые в поблекшую джинсовую коленку, и на меня не посмотрела.

Мимо проходил Тарзан с вином, протянул его одному из белых (событие вполне замечательное, нельзя не заметить); я согнулся так, что колени задрались выше плеч, и перехватил бутыль.

– Как тебе? – спросил я Рису.

Она посмотрела, а я обнял ее за плечи и предложил вина. Тут она впервые выдала испуганную полуулыбку (она-то вроде на пару лет старше Глэдис; восемнадцать? Двадцать, может?) и выпила. Вино в запрокинутой бутыли заплескалось маленьким сливовым морем.

– Ой-ёй. – Это Потрошитель. – А что твоя девица скажет, когда придет?

– Пошла она нахуй, – сказал я.

– А что его парень скажет? – донесся откуда-то голос Доллара.

Я сказал:

– И он нахуй пошел.

Денни наклонился над столом и подтащил к себе новую бутыль.

Глэдис повертелась в своем мешковатом зеленом (для них она личная катастрофа, дивная радость; выглядит она так, будто ожеребится сию секунду; утверждает, впрочем, что ждать еще не один месяц) и, хихикая, снова пристроилась к Пауку.

Потом вошли Харкотт с Флинтом (спорили, где стоит какой-то дом), а мы перестали валандаться на заднем дворе и собрались на переднем крыльце. Я стоял с Саламандром и оглядывал улицу. По улице к нам шел Тринадцать.

– Эй! – окликнул он с отчаянной доброжелательностью смертельно скучающего. – Никто к нам в гости не хочет? Эй, Шкет, ты ж не видал, где я теперь живу. Хошь зайти, с ребятами познакомиться?

В этом городе, где ничего не происходит, отказ от нового стоит рассудка.

Посреди прений, и вина, и летаргии как-то так вышло, что я, национальная гвардия (Саламандр, Харкотт и Флинт) и Денни пошли с Тринадцатью.

Долго-долго вверх по темным лестницам, где Флинт сказал:

– Чувак, а я не знал, что ты так близко. Ты ж, сука, прям за углом, – а Тринадцать сказал:

– Я ж говорил, что я, сука, прям за углом, чё вы к нам не ходите никогда? – и тут я задрал голову.

На вершине лестницы стояла Кумара; когда мы волной разбились об нее, она развернулась следом за Тринадцатью и пошла (за его плечом), дыша так, будто не дышала с его ухода.

На кровати у дальней стены чердака тощий парень без рубашки и в джинсах – на обеих коленках дыры – сидел и кулаками тер глаза. Сел, наверно, только услышав нас на лестнице.