Дальгрен

Голоса времени сошлись на дуэли? Кому охота слушать, как паралитики с горбунами что-то не поделили? Даже если больше никто не влезает. Не надо бы нам здесь лежать, остывая, полуголыми, полусонными. Причина веская; так и поступаем. Я по-прежнему злюсь на нее. Я по-прежнему злюсь. А она бы предпочла, чтоб я выбрал скорпионов из отрицания? Они сжимают кольцо? Нет; лучше деятельно принять неизбежное. Что ж, если я еще не выбрал, выбираю теперь. Это свобода. Сделав выбор, я свободен. Где-то в моей памяти – луна, что испускает странный свет. Здесь безопасно…

Он проснулся; то есть прибыл прыжком в пространство между половицами и касанием века к веку; пах придавлен весом разжатого кулака, половицы вдавились в ягодицы.

Она ушла, подумал он, взяла гармошку, сидит на диване, играет. Он послушал музыку из дальнего угла.

Но на губной гармошке такой диссонанс не взять.

Он открыл глаза, перекатился на бок (безбатарейный проектор стукнул по дереву на загремевшей цепочке) и нахмурился.

Источник звука гораздо дальше, чем ему почудилось; это орган.

Ушла?..

Шкет поднялся и натянул штаны на ногу.

На заднике, изогнувшемся на полу, гармошки не было.

Он впихнул другую ногу в штаны, покрытые кляксами пота. Подобрал жилет, орхидею и по ступенькам спустился со сцены. Нога в сапоге и босая нога чередовали следы в пыли.

И его тетради перед диваном тоже не было.

Посреди зала он остановился сглотнуть то, что затопило горло. Получился почти всхлип.

Орган наверху все играл. И голоса – бубнили, и взлетали, и опадали. Глупо предполагать, что она наверху. Он надел орхидею на пояс и, уже взбираясь по лестнице, влез в жилет.

Дюжина черных мужчин и женщин выходили из часовни в вестибюль, из вестибюля на улицу. Две женщины, шагая вместе, глянули на него с любопытством. Мужчина в узкополой шляпе улыбнулся ему и исчез. Остальные смотрели не так дружелюбно. Голоса кружились и размывались, как дым, или кололи смешками, что таяли, когда мимо закрытого кабинета пробредало еще человек десять.

– Чудесная служба, правда?..

– Она же не будет про это разливаться и в следующий раз, да? А то я…

– Вам не понравилось? Чудесная же была служба…

Он влился в толпу и двинулся к выходу. Кто-то дважды пнул его в босую пятку, но он решил, что нечаянно, и не обернулся. Вечер снаружи лилово серел; дым стесал фасады на той стороне улицы.

Всего горстка белых пересекла трапецию света поперек тротуара. Одна, женщина в цветастом платке на голове, шла следом за пожилым мужчиной, который что-то жарко говорил черному спутнику; и грузный мужик, блондин в рубашке без воротника, на вид будто сшитой из армейского одеяла, воздвигся у двери, и его обтекали коричневые и темно-коричневые лица. Вот к нему подошла костлявая девица с веснушками на смуглых щеках и кирпично-рыжими волосами. Они пошептались, удалились во тьму.

Шкет ждал у двери, разглядывал прихожан, слушал магнитофон. Люди расходились. Порой голоса висели в воздухе, пока их обладатели вслед за своими тенями не удалялись в ночь. Толпа поредела, и он растерялся. Может, нырнуть обратно, сказать пастору Тейлор, что он уходит.

Ярко блестя заклепками в потертой коже, сметая тени с косматого блондинистого живота, заломив кепку над желтой порослью, Тэк Люфер вышел, устремил на Шкета одинокий блик в затененном глазу и сказал:

– Эй, а ты все тут? Я уже двоих послал тебя искать. Но думал, что ты уже ушел.

5

– А ты здесь что забыл?

Тэк предъявил бумажную трубку:

– Теперь моя коллекция полна. Сторонишься нас, да? Мы за тебя волновались.

– Блядь! – выпало осадком гнева. – Что, хотел мне хуй пососать? Валяй. Он как раз в соке пизды. Тебе же вроде по кайфу?

– Ниггерской пизды?

– Чего?

– Ты цветную еб? И трипперную?

– Ты о чем?

– Если мясо было не черное и не подтекало, меня не интересует. С тех пор как я поимел тебя, пацан, я достиг высот извращения, какие тебе и не снились. Что с тобой такое? Опять крыша едет? Пошли, расскажешь, а я тем временем напьюсь.

– Ох ёпта… – Не хотелось, но Шкет сунул руки в карманы и повесил голову в известковой вони ночи; вместе они шагнули к бордюру.

– Подруга тебя нашла?

Шкет заворчал.

– Поругались, что ль? Последние разы, когда я ее видел, мне и казалось, что она готова ругаться.

– Может, и поругались, – ответил Шкет. – Я не понял.

– А, такое?

– Она сказала, ты видел, как я вышел из автобуса?

– Ага. Сегодня вечером. Я на углу стоял. Хотел тебя окликнуть, но ты уже свернул сюда.

– А.

В окне шевельнулся свет.

Пожар, подумал Шкет. От этого мерцания стало неуютно. Он попытался вообразить, как весь квартал, и церковь, и окрестные дома объяты пламенем.

– По-моему, тут кто-то живет, – сказал Тэк. – Это свечи. – Они ступили на мостовую.

– А где мы? – спросил Шкет, когда они взошли на другой тротуар. – Ну то есть, Тэк… что с городом такое? Что случилось? Почему все так?

– Хороший вопрос, – ответил Тэк, стуча каблуками сапог. – Отличный просто. Я одно время думал, что иностранные шпионы виноваты – может, типа, весь город – эксперимент, пробный камень такой, чтоб потом уничтожить всю страну. Или весь мир.

– Думаешь, поэтому?