Дальгрен

– Итак… – Мистер Новик улыбнулся в тетрадь, помолчал. – Вам нанесена эта священная великолепная рана, что кровоточит… короче, поэзией. – Он снова перелистнул страницу, глянул мельком – едва ли успел прочесть (по подсчетам Шкедта). – Но вы склонились к ней? Узрели меж краев спайку вашей личной человечности с человечностью всей нашей расы?

– Сэр?..

– Не имеет значения, любовь ли, гнев, – продолжал мистер Новик, не поднимая глаз, – или отчужденность понуждают вас смотреть. Если не смотрите, вся ваша кровь пролита понапрасну… Нет, вероятно, я всего лишь пытаюсь вновь наделить значением то, что в искусстве неточно именуют Универсальностью. Именование, хочу отметить, воистину неточное. – Он качнул головой и снова перевернул страницу. – Все искусство не обязано нравиться всем людям. Но любой редактор и издатель в глубине души своей убежден, что всё нравится всем, – хочет, чтоб нравилось, мечтает об этом. Вы спрашивали в баре, как опубликоваться? – Он поднял голову, заблестел глазами.

– Верно, – сдержанно и с любопытством ответил Шкедт. Лучше бы Новик почитал стихи, молча.

– Издатели, редакторы, галерейщики, музыкальные антрепренеры! Дивны параметры мира творчества. Однако странствовать по нему с нашей раной – ценный искупительный опыт. Мне, впрочем, представляется, что в мир сей вступают, лишь получив от кого-нибудь в дар волшебный Щит. – Взгляд Новика снова опустился, снова поднялся, поймал взгляд Шкедта. – Хотите?

– А? Ага. Чего?

– На одной стороне, – с усмешливым пафосом нараспев продолжал Новик, – начертано: «Будь верен себе во имя верности своей работе». А на другой: «Будь верен своей работе во имя верности себе». – Взгляд его вновь упал на страницу; голос говорил задумчиво. – Страшновато становится, когда, выглянув из-за него, видишь, сколько таких же чужих брошены и мерцают в этом иззубренном пейзаже. Не говоря уж о голых людях, что чудно выкаблучиваются на вершинах всевозможных своих крутых гор, а порой и на плоских пространствах; кое-кто из них – господи всемогущий, сколько таких? – несомненно, сошел с ума! В то же время, – он опять перелистнул, – это замечательно усмиряет гордыню – вскоре понять, сколь близок ты и сам был уже раз десять к тому, чтобы плюнуть, отвлекшись… нет, не на богатство или славу, боже упаси, но на бесконечные занудные конструкты логики и неотвратимости, что все длятся и длятся, пока в один прекрасный день не наткнутся на неизбежное ущелье, кое раскрошит им суставы и даст тебе пройти. Этот путь нащупываешь среди стекла и алюминиевых дверей, секретарских улыбок, обедов, чересчур сдобренных алкоголем, церемоний открытия, сдобренных им же, но обильнее, людских толп, что отчаянно тщатся конкретизировать хороший вкус – да так громко, что почти не слышишь собственного хи-хи, и все это мигает под вспышками и всполохами из-за витражных окон, блестит из-под двери, перечеркнутой полицейской лентой, или, если в тот день выпадет редкий случай прогуляться снаружи, – залито огнем, заслонившим все небо и прихотливым, точно северное сияние. Так или иначе, любой предмет, от аншпугов до ячмаков и джезв, отбрасывает наипоразительнейшие тени. – Мистер Новик опять поднял взгляд. – Может, вы проследили за дюжиной таких огней до самых истоков? – Он взялся за страницу двумя пальцами. – Признайтесь, раз уж мы говорим на равных: чаще всего в истоках и не было ничего. Хотя в дневнике, – он уронил страницу на ту, что уже прочел, – или в послании другу, который, думается вам, бережно его сохранит, вы также призна́етесь, что переживания ваши были весьма восхитительны и наполнили вас недозволительными устремлениями, кои вам весьма интересно было бы унять и в итоге дозволить. Порой вам просто попадалась табличка, на которой значилось: «Здесь Моцарт познакомился с да Понте»[20] или «Здесь ночевал Роден». Раза три-четыре вы натыкались на странное собранье диспутантов, жарко обсуждавших событие, которое произошло давным-давно на этом самом месте и, по их уверениям, подарило бы вам немало восторгов, не опоздай вы к нему. Если вам хватит терпения, если вы найдете в себе силы слушать, если узнаете, отчего они не уходят, – обретете нечто весьма ценное. «Да господи боже, положите уже, что вы там держите, и побудьте с нами!» Крайне соблазнительное приглашение. Они такие вежливые, они, похоже, – единственные, кто готов сделать скидку на ваше природное варварство. А раз-другой, если вам везло, вы находили тихого старичка, который, едва вы бормотали что-то насчет ужина для него и его слегка сомнительного друга, потрясал вас ответом: «Большое спасибо; мы с радостью». Или старуху, что смотрит бейсбол по телевизору, – когда вы вручали ей цветы на день рождения, она улыбалась поверх дверной цепочки и объясняла: «Вы очень любезны, мальчики, но я больше ни с кем никогда не вижусь ни за что». Ах да, эта штука у вас в руке. Она же еще при вас, да?

– Сэр, может, если вы?..

Новик шевельнул рукой, снова опустил взгляд.