Дальгрен

– Вряд ли поможет…

И грудью почувствовал, как она пожала плечами.

– А ты попробуй.

Не столько к его удивлению, сколько против его воли, воля его сдалась – и помогло.

Я запрокинул голову в этом воспаленном сезоне. Натяжения, что я хотел ослабить, только сдвинулись вместе со всей механикой тела. Вышло неловко, неровно, ни изящества, ни резона. Что я умею прочесть в ее запахе, что за вести – в шифре ее дыхания? Эта гора открывает тоннели света. Взрывы яблок в плену морщинок зажмуренных век. Все старания сходят на нет, закупорив уши и горло, сливаются в бестелесном свечении, в узорах, наслаждением выпущенных на волю, в остаточной тени чистой идеи.

* * *

Листик распался в крошево под короткими пальцами: листик и плоть – он растер ошметки мозолистым пальцем – одного цвета, разной текстуры. Он вгляделся, распознавая различия.

– Пошли. – Ланья поймала его за руку.

Крошево упорхнуло прочь (кое-что липло к пальцам, он чувствовал); с тетрадью под мышкой он выпрямился – а прежде прислонялся к торцу деревянного стола.

– Я вот подумал, – сказал Шкедт, – может, зайти все же в «Лабри» и забрать деньги.

– А мистер Новик будет ждать? – спросила Ланья. – Слушай, ты же сам сказал, что уже все перенес.

– Я просто подумал, – сказал Шкедт. – Ничего такого.

Молодой человек с высокими залысинами и волосами от висков до голых плеч сидел на перевернутой проволочной корзине, поставив сандалию на сандалию. Он наклонился вперед – в руках по горелому прутику. Прутики испачкали ему пальцы.

– Беру у тебя скрещенными, – сказал он девушке, сидевшей перед ним по-турецки, – и отдаю скрещенными.

Девушкины черные волосы лакированной чернотой крепко обнимали голову, а с затылка, десять раз перекрученные и завязанные ремешком, десятком же ручейков растекались на воротник розовой рубашки; рукава у рубашки оторваны, посекшаяся розовая ткань пускала нитки на худые плечи. Такими же испачканными пальцами девушка забрала прутики.

– Беру у тебя, – она замялась, сосредоточилась, – раскрещенными и отдаю тебе, – она сунула их ему, – раскрещенными?

В кружке зрителей кто-то рассмеялся. Остальные недоумевали не меньше девушки.

– Не-а. Опять не угадала. – Молодой человек развел ноги, пятками сандалий чертя по земле, и снова сдвинул к корзине. – Смотри. – Скрестив запястья, забрал у девушки прутики. – Беру у тебя… раскрещенными, – запястья раздвинулись, – и отдаю тебе…

Одной рукой скребя под бахромчатым плечом перуанского жилета, а другой пихая в рот кусок хлеба, к очагу подошел Джон.

– Ребят, хотите еще? – Жуя, он взмахнул ломтем. – Идите возьмите. Вы же пришли уже посреди завтрака. – Прошитые золотом волосы и золотая проволочная оправа очков подчеркивали закаленный загар; зрачки – кружочки, вырезанные из пасмури.

Шкедт сказал:

– Мы наелись. Правда.

В корзине, на которой сидел молодой человек («Беру у тебя раскрещенными и отдаю тебе… скрещенными!» Снова смех), два скорпиона принесли полдюжины буханок безвкусного несоленого хлеба – а взамен забрали две коробки консервов.

Шкедт сказал:

– Ты уверен, что это сегодняшняя газета? – вопрос, который он за последний час задавал Джону уже дважды.

– Еще как уверен. – Джон взял газету со стола. – Вторник, пятое мая – это же Майский день, нет? – тысяча девятьсот четвертого года. Фауст утром принес. – Он сложил газету, застучал ею по ноге.

– Когда Милли вернется, скажи ей еще раз спасибо за чистую рубашку. – Ланья заправила под ремень одну полу неглаженого синего хлопка. – Сегодня попозже верну.

– Я передам. Я считаю, прачечный проект Милл, – вслух задумался Джон, стуча и жуя, – одна из самых успешных наших инициатив. А ты как считаешь?

Ланья кивнула, запихивая ткань под ремень.

– Пошли, – сказал Шкедт. – Пора. Если сегодня правда вторник. Ты уверена, что он сказал «вторник»?

– Я уверена, – ответила Ланья.

(– Нет, все равно не так, смотри: я беру у тебя скрещенными и отдаю тебе раскрещенными.

Его пальцы, измазанные до второго сустава и собранные щепотью у основания обугленных палочек, вытянулись вперед. Ее пальцы, испачканные не меньше, поколебались, отступили, потеребили друг друга, снова потянулись к прутикам. Она сказала:

– Я все равно не понимаю. Я вообще не понимаю.

На сей раз смех зрителей вышел пожиже.)

– Пока, – сказал Шкедт Джону, а тот кивнул с набитым ртом.

Они пропетляли между рюкзаками.

– Мило, что они нас накормили… опять, – сказал он. – Неплохие ребята.

– Славные ребята. – Она обмахнула чистую мятую рубашку. – Жалко, утюга нет.

– К Калкинзу надо прямо вот разодеться, да?

Ланья одобрительно глянула на его новые черные джинсы, на его черный кожаный жилет.

– Ну, ты-то уже практически в мундире. А я, в отличие от тебя, не на высоте, когда грязная.

Они добрались до парковых ворот.

– А что у них за прачечный проект? – спросил он. – Колотят одежду веслами на камнях?

– По-моему, – ответила Ланья, – Милли, Джомми, Уолли и Эта-как-ее-вся-в-индейском-серебре пару дней назад нашли ландромат. Только нет электричества. Сегодня ходили, искали, где ближайшая работающая трехконтактная розетка.

– А когда успели постирать твою рубашку?